Плоды раскулачивания и коллективизации не заставили себя ждать: сельское хозяйство во многих областях Советского Союза пришло к разорению. Иногда деревни открыто восставали против властей, чаще всего против конкретных активистов, которых убивали pour encourager les autres — для острастки остальных. В конце 1932 года, согласно записям Лазаря Кагановича, сделанным им во время пребывания на Северном Кавказе с ноября 1932 по февраль 1933-го, «классовая борьба у кулаков принимает формы изуверского террора: облили бензином и подожгли уполномоченного крайкома, избили и издевались над зампредседателя сельсовета, женщиной»{50}. Однако чаще кулаки пытались лишь уклониться от новых порядков или совершали саморазрушительные действия: резали скот, чтобы не дать его реквизировать, спивались, — а многие просто пассивно терпели{51}. Сокращение посевов привело к снижению урожаев и, как следствие, к голоду 1932—1933 годов, которому сопутствовал продуктовый кризис в больших городах, т.е. произошло то, чего большевики хотели избежать с помощью коллективизации. В этот период в сельской местности были зарегистрированы случаи людоедства: в Западной Сибири, например, переселенка из Белоруссии убила своего четырехлетнего сына и приготовила из него еду. В свое оправдание женщина сказала, что таким образом «думала сберечь хоть старшенького». О подобных случаях не писали, пресса хранила полное молчание об ужасах голода и, наоборот, много внимания уделяла скандальным историям с кулаками, иногда приобретавшими фантастический характер. В начале 1933 года эпидемия, возникшая в Западной Сибири в результате быстро распространившейся среди недоедающих людей инфекции, была объявлена «кулацким террором»: по утверждению прессы, нечестивые враги Советской власти подсыпали яд в запасы воды{52}.
Коллективизацию нельзя рассматривать только как несправедливое притеснение сельского населения со стороны партийного руководства. Наиболее рьяными активистами зачастую оказывались советские граждане из низов, которые искренне верили, что кулаки действительно угрожали советской демократии и национальному процветанию. Кампания «двадцатипятитысячников» доказывает это. В Ленинграде всего за две недели была собрана необходимая квота в 4390 рабочих-активистов, а по всему Советскому Союзу количество добровольцев превышало потребности почти в три раза; 30% «двадцатипятитысячников» остались в деревнях даже после выхода Декрета от декабря 1931 года, разрешавшего им вернуться на свои рабочие места в городах{53}.[34] Да и сами крестьяне рвались в бой — из чувства страха, по убеждению или из корыстных интересов. Традиционные методы коллективного осуждения, как, например, самосуд (стихийные суды, которые часто заканчивались коллективным насилием) и высмеивающие обряды{54} легко вписались в гонения на кулаков. Еще во времена Гражданской войны группы крестьян называли своих кровных врагов «кулаками»{55}, а когда интенсивная пропаганда сделала это слово привычным для уха, случаи кровной мести участились.
События недавней истории тоже сыграли значительную роль. Коллективизация началась всего через восемь лет после окончания Гражданской войны, и вражда тех времен, в том числе поддержка, оказанная крестьянами оппонентам большевиков, еще не забылась. Люди считали, что саботаж коллективизации угрожал самому существованию советского государства, и принимали на веру официальные заявления вроде такого: «или мы ликвидируем кулаков как класс, или кулаки вырастут в класс капиталистов и уничтожат диктатуру пролетариата»{56}.
Вдобавок молодым активистам на всем протяжении 1920-х годов прививалась риторика «классовой войны», когда обычная зависть к чужому успеху обращалась праведным гневом в адрес общественных паразитов. Даже в начальной школе обращали внимание на социальное происхождение учеников. Скажем, в учреждениях, находящихся в подчинении Первой опытной станции Наркомпроса в Калужской области, детей спрашивали, кто такие «буржуи», чем богатые отличаются от бедных и т.д. Ответы у пяти-семилетних детей отскакивали от зубов: «буржуи» — это хозяева мира, у «богачей» двухэтажные дома, а у бедняков нет работы, «кулаки» живут в кирпичных домах, а не в деревянных, и т.д.{57}
34
Некоторые «двадцатипятитысячники» не выполнили свою задачу из-за всякого рода практических проблем: отсутствия жилья, неопределенности обязанностей, враждебного отношения со стороны местных властей и населения. Однако другие не могли мириться со злоупотреблениями, которые они наблюдали во время раскулачивания: Viola, 1987, с. 76, 137 (местные условия), с. 109,118 (отвращение к злоупотреблениям, недемократичному поведению местного начальства на собраниях: «это не коллективизация, это грабеж»).