Романцов и Сухарев пили крепкий, черный, густой, как деготь, чай. Приятно возбужденный, Романцов шумно и напористо доказывал, что Анисимов, если он хочет иметь авторитет у комсомольцев, должен непременно пойти в засаду и убить фашиста.
— Он близорукий! Честное слово, близорукий! — с виноватым видом говорил Сухарев, высоко подняв реденькие брови, отчего на его лице появилось унылое выражение.
— Не надо быть комсоргом полка!
— Тебя назначить?
— Может быть, и меня. Или тебя. Все знают, что ты хотя интендант и жулик, но…
— Ну, ну… — сердито замычал Сухарев.
— Жулик, но все же убил шесть фашистов. Знаешь, кому надо было бы быть комсоргом? Курослепову.
— Старик!
— Лет, он не старик, он моложе тебя! — вскричал запальчиво Романцов. — В нем есть мудрость жизни! Он был бы отцом комсомольцев, умным, всепонимающим отцом…
— Он и так отец, если коммунист! — сказал Сухарев.
Романцов осекся. Он и на самом деле иронически относился к интенданту, считая, что снабжать полк шароварами, гимнастерками, портянками — утомительное, но не требующее большого ума дело. Мысль Сухарева была правильная. Тут ничего не поделаешь. Сухарев был прав.
— Все же во время войны не надо устраивать собраний, — вяло сказал Романцов, отодвигая чашку.
— Нет, нет, в этом ты перегибаешь палку, — вытирая полотенцем пот со лба, ответил Сухарев. — Без собраний не обойтись. И Анисимов отличнейший человек!
— Значит, надо устраивать собрания волнующие, как беседа у костра ночью перед боем! Как чтение книг Николая Островского!
Романцов снова оживился и упрямо вскинул светловолосую голову.
— Ты сегодня хорошо говорил, — почему-то торопливо сказал Сухарев.
— А ты откуда знаешь? Тебя и на собрании не было!
— Мне рассказывали… А вот догадайся, почему Анисимов тебе не возражал в заключительном слове!
— Ничего не придумал, — самодовольно усмехнулся Романцов.
— Нет! — Сухарев перегнулся через стол. — Ему не велел полковник. Полковник сказал: «Пусть комсомольцы подумают о его словах, поспорят и с ним и друг с другом, сами поймут, в чем он ошибался, а в чем был прав. А вы — это Анисимову — сделайте толковый доклад «Ленин о комсомоле». Чтобы Романцов не открывал уже открытую до него Америку!»
Все это Сухарев сообщил Романцову таинственным шепотом, для чего-то оглядываясь на открытую дверь.
Настроение у Романцова испортилось. Он рассеянно пробормотал несколько прощальных слов и вышел из душной землянки под темнеющее небо. Сначала он хотел идти по шоссе, потом у землянки начштаба полка свернул к парку.
Здесь его окликнул писарь Корж:
— Где ты пропадал? Тебя искали.
— Зачем?
— Фотограф приходил из фронтовой газеты. Хотел тебя «щелкнуть»!
— А ты не мог зайти к Сухареву? — сердито спросил Романцов.
— Я и не знал. Он ушел в дивизию.
— Давно?
— Минут десять.
— Догоню!
И Романцов побежал по парку, легко отталкиваясь от земли сильными ногами и стараясь правильно дышать: раз-два (вдох), раз-два (выдох), раз-два (вдох), раз-два (выдох).
За деревьями было видно багровое солнце, медленно опускающееся за горизонт. Песчаная дорожка, как желтый ручей, лениво текла среди кустарника. На полянках цвел вереск.
«Осень, — подумал Романцов. — Цветение вереска означает начало осени».
Он не застал фотокорреспондента в политотделе дивизии: тот ушел к морякам в Ораниенбаум. Да и поздно уже было, темнело. Он зря бежал три километра по парку.
Паутина липла к его лицу. Ветки шиповника цеплялись за гимнастерку.
И почти не пострадавший от обстрелов Ораниенбаумский парк, и густо-синее небо, и робкие голоса птиц в кустах — все настраивало на грустный лад.
Он думал, что пора начать жить по-другому, пора перестать азартно кидаться в любой спор и часто говорить необдуманные слова, что следует поучиться у Ивана Потаповича благородной молчаливости.
Сквозь серые стволы берез были видны красные крыши молочной фермы. Грузовой автомобиль, нагруженный ящиками с минами, проехал по дороге; тяжелая пыль медленно оседала на траву.
Было тихо. Немцы обычно в это время не вели огня. И когда в порту неосторожно прогудел буксир (корабли не давали гудков, чтобы не привлекать внимания противника), Романцов не удивился: все было необычным в этот вечер.
За зеленой оградой кустарника он увидел какое-то смутно белевшее пятно и свернул с дорожки. На берегу круглого, заросшего лягушачьей ряской пруда стояла мраморная статуя — нагая девушка с отбитой левой рукою.