«Почему не спрятали ее? — возмутился Романцов. — Шальной фашистский снаряд разобьет ее вдребезги!»
Он подошел ближе и, восхищенный, остановился. Задумчивое лицо девушки было наклонено, в мягких линиях ее стройного тела, в овале щек, в лукавой улыбке было столько доверчивой чистоты, что Романцов лишь негромко вздохнул. Теперь он уже ни о чем не думал. Он стоял растерянный, подавленный каким-то неведомым ему волнением, сердце его билось короткими, твердыми ударами. Ему было трудно дышать.
А небо темнело, и одинокая звезда затеплилась над разрушенным фашистами Петергофским дворцом, робкая, ясная звезда, название которой ему до сих пор не довелось узнать.
Романцов прислонился к дереву и мечтательно улыбнулся. Он вспомнил Нину с тяжелыми косами, оттягивающими назад голову, с глазами, полными ясной доброты.
«Ничего, — сказал он себе, — пусть я не получаю писем, но я тебя не забуду. Мне было хорошо с тобою. Разве я тебя выдумал? Нет, не выдумал. Полюбил потому, что полюбил… Иван Потапович прав: ты всегда останешься хорошей. Передо мною ты ни в чем не виновата. И если ты полюбила другого — будь счастлива».
Тишина ораниенбаумской ночи окружала его. Уже светилось небо бесчисленным множеством звезд, и каждая звезда была как слеза.
К этой каменной стене Курослепов и Романцов давненько приглядывались.
Разрушенный взрывом вражеской фугаски двухэтажный дом застыл беспорядочным нагромождением кирпича на нейтральной полосе, между нашими и неприятельскими позициями.
Уцелели только каменная стена и лестница.
— Думаю, что от этой стены до фашистов не больше семидесяти метров, — задумчиво сказал как-то Романцов, выглядывая из траншеи.
— Попробуем, — сказал Курослепов, отводя глаза от оптического прицела винтовки.
Он только что видел уныло-аккуратные линии проволочных заграждений, воронки от разрывов снарядов и мин, черные и серые брустверы, рогатки, искалеченные осколками деревья…
Здесь, на нейтральной полосе, не росла трава, с кустов и деревьев были сорваны листья. Черная, ржавая, перепаханная плугом войны, глубоко насыщенная ливнем осколков и пуль, земля набухла отвратительной ноздреватой коростой.
Романцову и Курослепову было странно и почему-то совсем не радостно, оглянувшись, увидеть зеленые волны Ораниенбаумского парка, за которым угадывалась просторная прохлада моря.
За последние дни Курослепову и Романцову не удалось подстеречь ни одного фашиста. Враги зарылись в землю.
Рано утром, когда мутно-серая пелена тумана затопила овраг и перелесок, Курослепов и Романцов миновали линию боевого охранения. Они сами сделали проход в нашем минном поле. Они работали осторожно, но умело, проворно и вскоре подползли к развалинам дома.
Каменная стена врезалась клином во вражеские позиции. Медленно, кирпич за кирпичом, они проделали в стене узкие амбразуры. Романцов глянул и от радости зажмурился. Близко-близко от них лежали неприятельские траншеи.
Он обернулся к Курослепову. Иван Потапович понимающе усмехнулся. Из-за стены они просматривали окопы противника вдоль, теперь им брустверы нисколько не мешали.
Из землянки вышел длинноногий солдат в нижней розовой рубахе. У него было помятое, одутловатое лицо. Потягиваясь, он зевнул, равнодушно глядя на небо.
Когда Курослепов выстрелил, солдат сделал два шага вперед и оглянулся, словно прислушивался к чему-то такому, что ему было крайне важно услышать, потом вздрогнул, как будто электрический ток пронзил его от макушки до пяток, и неуклюже рухнул лицом вниз.
Из соседнего окопа выскочили два фашиста.
Романцов вскинул винтовку, но рука Ивана Потаповича крепко стиснула его плечо.
— Подожди, — прошептал ефрейтор, — пусть они подумают, что это шальная пуля.
Солдаты, растерянно переговариваясь, глядели куда-то в сторону моря. Глаза у них были полные страха. Они встали на колени, просунули руки под мертвое тело.
Курослепов кивнул: «Пора!» Грянули выстрелы. Стена, как каменный щит, сдавила, прижала к земле звуки выстрелов.
Забившись под лестницу, Романцов и Курослепов покурили. Полевая мышь вылезла из норки и покатилась среди камней, подобно клубку серых ниток.
Романцов мельком взглянул на Ивана Потаповича и заметил, что морщины на его красных от загара щеках и шее светлеют белыми глубокими трещинками: не загорели…
Через минуту они снова подошли к амбразурам. Фашисты не показывались. Романцову хотелось взглянуть на часы, но он боялся, что именно в этот момент вражеский солдат выскочит из землянки и скроется в траншее.