Пустые улицы были необычайно просторны.
На западе, у Пулкова, где проходила линия фронта, трепетали зарницы ракет.
Вода в Мойке была светлая, быстрая, отражала в себе деревья и небо.
Женщина полоскала в Мойке белье.
Налево, огороженные от мостовой железными листами и сломанными кроватями, нежно зеленели грядки с луком и капустой.
От Мойки ответвлялся канал и светлым лучом врывался под арку Новой Голландии. В самой арке, в мощно распростертых в вышине сводах ее, было так много простора, что казалось, воздух и вода здесь слились в одну прозрачную голубую волну.
Мощное дыхание моря, насыщенное прохладой, доносилось через каналы и пустые улицы сюда, в центр города, тревожило листву деревьев. Их лепет наполнял ночь шорохами, шепотом, бессонным бормотанием.
— Как хорошо!
Деревья, мощно раскинувшие зеленошумные кроны, стояли на берегу, как доверчивые животные, пришедшие к водопою.
— Как хорошо! — повторила Катя.
— Нет ничего в мире прекраснее дерева, — сказал Романцов. — Я так понимаю доктора Астрова, который страдал и мучился, когда вырубали леса… Его личная жизнь была скучной, безрадостной, однообразной. Он мечтал, чтобы мир был чудесным, чтобы леса украшали землю, чтобы среди рощ и дубрав жили люди — гордые, чистые! Или… помните, у Стендаля? В «Красном и черном» Жюльен Сорель улыбался деревьям, как закадычным друзьям… Если бы я не был военным, то обязательно стал бы лесоводом!
— Вам помешала война? — огорченно спросила Катя.
— Как вам сказать… Все равно я стал бы военным. Это было решено. Конечно, все мои сверстники сейчас солдаты. Но и до войны я хотел быть офицером.
— А почему?
— Видите ли, Катя, когда мне было четырнадцать лет, я читал книги о войне и мечтал быть полководцем! Смешно? Да? Сейчас мне двадцать один год, а я еще сержант.
Он заглянул в ее глаза и увидел, что это не смешно.
— Мальчишками мы уходили в лес на три дня. Воевали! Играли в «красных» и «белых». Мы жили в шалашах, варили уху и пшенку. Из тира Осоавиахима я украл две учебные винтовки. На Волге мы играли в Стеньку Разина. Строили лодки, плоты. Я тонул два раза — спасли рыбаки. Вот это жизнь! Я наладил такую дисциплину, что любо-дорого! Отец говорил — а он учитель, — да и сам я сейчас понимаю: если мальчик в четырнадцать лет строит модели самолета, то будет летчиком, модели автомобиля — инженером, воюет… не играет в войну, а именно воюет — офицером.
— А если ничего не делает?
— Будет мелким служащим. Кассиром в сберкассе. Или торговым агентом…
Он был так увлечен, так взволнован, что вдруг взял Катю за руку и долго не выпускал ее горячую ладонь. (Лишь на другой день он с удивлением вспомнил, что ладонь была шершавая, грубая, в бугорках мозолей.) Катя улыбнулась.
— Ну, вот и мой дом. Но мы ведь еще увидимся?
И в этот миг случилось то, о чем через несколько минут Романцов вспоминал с ужасом и отвращением. Неожиданно для самого себя он шагнул, сильно обнял Катю, притянул ее к себе и сказал противно-нежным голоском:
— Какая вы красивая, Катенька!
— Что вы! Зачем? — жалобно, совсем по-детски вскрикнула Катя.
В ее широко раскрытых глазах Романцов увидел стыд и отчаяние. Она рванулась и ударила локтем Романцова в нос, да так сильно, что тот зашипел от боли.
— Забавно! — сказала Катя, тяжело дыша. — Артиллерийская подготовка закончена, и пора идти в атаку.
Романцов стоял, зажав ладонью нос, не зная, что ему делать. Лучше всего было повернуться и молча уйти.
— Больно?.. Покажите-ка! И кровь?
— Не надо, — пробурчал Романцов.
— Заслужили! И все же простите, — сказала Катя. — Нечаянно! Право, я не хотела!
— Вы абсолютно правы, — медленно сказал Романцов.
Катя устало вздохнула.
— Прощайте, знаменитый снайпер! Не поминайте лихом! — сказала она. — Лучше бы я не ходила с вами танцевать! Или дождалась… одного человека!
И темнота арки скрыла ее от взгляда Романцова.
Переждав, когда стихнут шаги, Романцов вбежал в ворота. Двор был завален кирпичом и битым стеклом.
— Катя! Катя!
Вспыхнула на мгновение тусклая лампочка в окне третьего этажа, и он увидел Катю, и тотчас опустилась тяжелая штора.
Курсовое комсомольское собрание должно было состояться в среду. Комсорг Гусев долго готовился к нему, но неожиданно полковник назначил выход на двухдневные тактические занятия. Романцов командовал разведывательным взводом и получил благодарность полковника.