Получив эти сведения, я немедленно зашел к директору, чтобы предостеречь его от опасного гостеприимства. Все же понятие «испытательный срок» еще существовало, и если бы шеф уперся рогами, то смог бы охранить от гада свою территорию.
Однако директор воспринял мою информацию философски:
— Один человек в этом деле ничего не решает, и не только вы, но и я сам не знаю, сколько их у меня работает!
И мы вместе стали перебирать различные сомнительные ситуации в недавней истории фирмы, чтобы логическим путем попытаться определить стукачей. С большим трудом мы насчитали всего 18 штук.
— Видите, как они маскируются? — сказал директор. — Вы же понимаете, что в коллективе в 1500 человек их значительно больше!
Я это понимал, А мой директор был одесситом-украинцем и верил в свою хитрость, потому что, как известно, одесситы-украинцы в несколько раз хитрее одесситов-евреев. Но тут его действительно незаурядные ум и хитрость, позволявшие ему руководить институтом с 1938 по 1976 год, коллекционируя награды и избегая предлагавшихся повышений статуса, ему не помогли. Именно этот гад, Подиконников, испортил его последние трудовые годы.
Я же за почти тридцать лет пребывания Подиконникова в нашей фирме в качестве «секретаря парткома» и просто бездельника не стеснял себя в своих отзывах о нем и ни разу не только не пожал ему руку, но даже и не поздоровался с ним. Потом мне рассказали, что когда после 1991 года очищали авгиевы конюшни от коммунистического навоза, в «творческом наследии» Подиконникова была обнаружена папка с ботиночными тесемками, в которой этот стукач собирал на меня различные «неопровержимые улики». Почему он не пустил их в дело — не знаю. Может, его останавливало то, что я был «лично известен в московских и киевских профессиональных «верхах» того времени, что на меня в год сыпалось по десятку благодарностей и т. п., и он ждал удобного момента, да и не дождался. Потом этого партайгеноссе-пенсионера я видел метущим улицу, потом мне говорили, что он стал мелким местным функционером одной из бесчисленных новых украинских политических партий. А одна дама из тех, кто поставлял ему на меня «материалы» для его заветной папки, в глубокой старости и в абсолютной беспомощности умерла на моих руках… Таковы причуды судеб человеческих.
Для таких «подиконниковых», в отличие от молодого Сталина, общение с «органами» не было неизбежным и не являлось вопросом жизни или смерти, и чтобы иметь право судить вождя за грехи молодости, нужно хотя бы попытаться представить себя на его месте, что и будет сделано во второй части этого небольшого романа.
Часть вторая. Приключенческий роман-исследование
Блаженны непорочные в пути…
Глава IV. Начало начал
Будет Васинька семи годов,
Отдавала матушка родимая,
Матера-вдова Амелфа Тимофеевна,
Учит его во грамоте.
А грамота ему в наук пошла;
Присадила пером ево писать,
Письмо Василью в наук пошло;
Отдавала петью учить церковному,
Петье Василью в наук пошло.
Федора Михайловича Достоевского в последние годы его жизни, как известно из его жизнеописаний, томили тяжелые предчувствия, и когда он отвлекался от своей традиционной темы — от жидов и жидишек, эксплуатирующих самый красивый в мире русский народ, он частенько, предчувствуя приход Зла, вперял свой пророческий взор в семинаристов, что отразилось во многих его записях, сделанных «для себя»:
«Семинарист. Кто таков. Семинарист проклятый, атеист дешевый».
«Семинарист, обособленный человек».
«Семинаристы, как status in statu, — вне народа».
«Семинарии надо поскорее возвысить до гимназий … что тем уничтожится рассадник нигилятины».
«Но может ли семинарист быть демократом, даже если б захотел того?»
«Левиты, семинаристы это — это нужник общества».
«…семинарист действует всем гуртом. Семинарист всегда в гурте. Это существо стадное».
И т. д., и т. п.
Николай Бердяев, не отрицавший пророческого дара Достоевского, всегда удивлялся тому, что в отношении России всегда сбывались только самые дурные предсказания этого великого писателя, уверенно использовавшего в своих сочинениях приемы мрачного юмора. Накаркал он и на этот раз: будущий «Семинарист неразумный», как, пребывая во хмелю, обозвал его им же убиенный поэт (см. эпиграф к данному роману), появился на свет еще при жизни пророка. Как говорится, помяни беса, и он тут как тут.
Мы опустим подробности отнюдь не розового детства Семинариста вблизи туповатого алкоголика-отца и волевой матери, оставшейся соломенной вдовой, когда муж переселился в Тифлис, но продолжавшей расходовать все свои силы, чтобы дать единственному (из трех или четырех) выжившему сыну «приличное» образование. В своих мечтах Екатерина Георгиевна Джугашвили видела Иосифа священником, хотя бы в какой-нибудь деревенской церкви. Отсюда — и духовное училище, и пение в церковном хоре, и, наконец, семинария. Впрочем, некоторые эпизоды трудного детства вождя, над которыми усиленно поработали его биографы разных мастей, мы еще, может быть, помянем в дальнейшем.
Не менее усердно потрудились авторы его жизнеописаний и над семинарским периодом его бытия. Созданы многочисленные легенды о потрясающей политической активности нашего Семинариста, который будто бы вел несколько политических марксистских кружков внутри семинарии (как бы оправдывая сообщение Достоевского о том, что семинарии являются рассадником атеизма и всякой нигилятины) и еще несколько таких же кружков среди железнодорожных рабочих. Не будем выяснять, как он с этим справлялся, как мог быть пастырем стольких «стад» при суровой, можно сказать, казарменной дисциплине в семинарии, так как даже в самых героических описаниях его приключений этого периода о каких-либо его столкновениях с полицией и тайными службами не упоминается. Поэтому начнем с доступного нам документа, в котором точно зафиксирована дата первого столкновения Сталина со спецслужбами.
«1 мая 1902 г. № 2040.
Секретно.
На отношение от 24 сего апреля за № 406 уведомляю Ваше Высокоблагородие, что имеющиеся сведения о Канделаки Вам уже сообщены, что же касается просимых следственных действий по делу об Иосифе Джугашвили и сведений о том, обучался ли он в Тифлисской семинарии, то по выполнении все акты следственных действий и полученные сведения будут к Вам препровождены. В настоящее время сообщаю Вам, что Иосиф Джугашвили в марте прошлого 1901 года служил в Тифлисской обсерватории, был подвергнут обыску в порядке охраны по подозрению в участии в социал-демократическом движении, но обыск не дал результатов. По агентурным данным осенью того же 1901 года Джугашвили был избран в состав «Тифлисского Комитета Российской Социал-демократической рабочей партии», участвовал в двух заседаниях этого «Комитета», а в конце 1901 года был командирован для пропаганды в г. Батум, отсюда в январе сего 1902 года присылал в Тифлис за нелегальной литературой, каковая по постановлению «Комитета», и была ему отправлена. На отобранной при обыске книжке с записями расхода подпольной литературы усматривается, что в январе 1902 года действительно в Батум была отправлена означенная литература.
Ввиду изложенного прошу Ваше Высокоблагородие препроводить мне на предмет предъявлений фотографическую карточку Иосифа Джугашвили в двух видах».
Распечатка этого документа и его факсимильное изображение опубликованы в книге «Батумская демонстрация 1902 года» (Москва, Партиздат ЦК ВКП(б), 1937). Кому он адресован, кто такой «Ваше Высокоблагородие» и кем он подписан, кто просит для опознания фотографии Сталина — неизвестно. В упомянутой книге он представлен читателю словами: «Из донесения жандармского управления», хотя никаким «донесением» здесь и не пахнет, скорее всего, это фрагмент служебной секретной переписки. Судя по дате (1 мая 1902 г.), письмо было написано после первого ареста Сталина (5 апреля 1902 г.) и предшествовало его первому допросу в Батумской тюрьме (21 июня 1902 г.).