Офицеры, скинув шинели, уселись вокруг походного столика, освещенного висячим аккумуляторным фонарем. Появились консервы, остатки походных припасов. Докшин пошучивал, напоминая в этой полудомашней обстановке хозяина-хлебосола.
— Конечно, коньяк не хуже чая, но… военторга след простыл. А коньяк у них был, это точно.
Разливать чай взялся самолично замполит батальона майор Железин. Он не совладал с тяжелым чайником, и струйка крутого кипятка брызнула на газету. Заметно растерявшегося, бледного от бессонницы замполита поспешили успокоить:
— Расточительство! Из чугуна — чайники!
Командир первой роты капитан Воркун рассудительно произнес:
— Чайник этот, конечно, откопали случайно. Не иначе, из металлолома интенданты его спасли. А вот кружки эти!.. Так и хочется спросить: кто их придумал и арестован ли он? Чай остыл, а края прямо-таки раскаленные!..
— Что? Что вы там говорите? — спрашивал комбат. — Мало фильмов на военную тему? Верно. Придется майору Бархатову отложить штабную документацию, да за сценарии взяться. А?
— Нет уж, останусь зрителем, — помедлив, отвечал начальник штаба, тот самый, что приказал разбудить ротных. Он снисходительно прислушивался к шуткам старика Докшина, и усмешка, застывшая на его полном, мягком лице, как бы говорила офицерам: «Если вы и от меня ждете того же, то глубоко ошибаетесь…»
Докшин балагурил, но вдруг первым поднялся из-за стола, неожиданно признавшись:
— Однако, старость!.. — И его огромная тень, качнувшись, захватила брезентовые стены и потолок.
Комбат пошел спать. Остальные поднялись не сразу. Ермаков приглядывался к офицерам и угадывал: «Вот Воркун, командир первой. Этот наверняка остался за столом из чувства дисциплины… Замполит Железин — из вежливости, из уважения к обществу… А Бархатов? Он — чтоб не следовать на виду у всех примеру старика Докшина… Тоже ведь причуды — бессонница!..»
Учения прошли успешно. Офицеров ждали премии и благодарности в приказе, многим солдатам были обещаны отпуска. Теперь, за столом, об этом не говорили, но следы радостного возбуждения ощущал каждый, и может быть, еще и поэтому битых полчаса усталые офицеры не расходились к койкам.
Слушали Ермакова. Новый ротный выглядел молодо: двадцать семь лет для ротного командира мирного времени — не очень много. Ему недавно дали капитана и роту; неделю назад он еще командовал взводом связи в соседнем стрелковом полку, и его отличный взвод гремел на всю дивизию.
Ермакова слушали внимательно и как-то настороженно, будто опасаясь признать в капитане зазнайку или выскочку. Но Ермаков располагал к себе: раньше замечали грубый солдатский загар его лица, оттененного выгоревшей бронзой волос, а теперь увидели его глаза — светлые, с веселинкой, несмотря на бессонницу.
Ермаков говорил о кинофильме. Смотрел его еще в прошлом году. Недосмотрел. Офицеры, дескать, смахивают на манекенов, шпарят — хоть с солдатами, хоть с женой — цитатами из уставов. Жен, возможно, и следует учить уставу, а с солдатами полезно и по-простому, по-человечески поговорить.
Никто не возражал Ермакову, и даже замполит ему поддакивал: «Да-да, по-человечески…» И только майор Бархатов настороженно щурился, словно чувствовал, что капитан тянет не в ту сторону. Ермаков продолжал:
— Вот на фронте, под Витебском, был у нас комроты. Строгий мужик. В летах. А солдат называл — знаете как? — «ангелами»!.. Посылает на верную смерть, под пули, у немца как на ладони — поднимаете? — провод соединить. И говорит: «Иди, ангел!..»
Разговор умолк на минуту. Кто-то вздохнул:
— Ишь ты! «Ангел»!..
— Что ж такого… А наш генерал говорил солдатам: «Сынки!»
— А по-моему, капитан, вы тут загнули… Когда-когда, а при отдаче приказаний — от устава ни на букву. — Офицеры с каким-то одинаковым удивлением повернулись на голос майора Бархатова. Его, будущего комбата, словно и не замечали до этого. Похоже было, что майор решил взять свое.
— Зачем выдумывать? Или надеетесь выдумать лучше, чем в уставе?..
Пауза, и офицеры, внезапно и шумно заспорив, не дали майору высказаться до конца. Говорили наперебой. О современных требованиях. Об атомном веке. О чем угодно.
— Солдат-автомат — это не новое требование… Еще Фридрих Второй… Век гладкоствольного ружья!.. — раздавался справа от Ермакова молодой, задорный голос.
Замполит Железин вежливым тенором потушил разноголосицу. В примирительном тоне он сказал о разнообразии средств воспитания и о том, что армия, с одной стороны, орудие, инструмент войны, а с другой — школа суровой жизни и воспитания…