— Осталось три коммуниста, — вздохнул Ермаков. — Я, Борюк и кандидат Артанян. Грачев уходит… Вырастить! Люди, Семен Григорьевич, не морковь. Да и для овощей не только уход нужен, но и сорт семян. Жалко, поймите, товарищ майор, отдавать мне этому Лобастову таких ребят! Что они там? Высшую квалификацию получат?.. Испортит их Лобастов — и только…
Ермаков чувствовал, что где-то в душе замполит давно согласен с его доводами. Кажется, для умного человека достаточно одного сознания своей неправоты, чтобы он уступил. Но здесь была иная ситуация. Может быть, оттого старался Железин, что защищал заведомо неверные действия. Только красные пятна на лице и сильнее обычного порхающие брови выдавали, что где-то в душе честному замполиту очень нехорошо…
Ермаков кое-как отстоял давнего своего любимца — Гребешкова. Железин пообещал оставить его в роте, потому что Гребешков — комсорг и член ротного бюро.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Город спал, когда Ермаков, громко стуча сапогами по булыжнику мостовой, возвращался на свою квартиру. Одноэтажные домики по краям мостовой — с мертвыми окнами, с расплывчатыми в темноте крышами — один за другим оставались позади, но эта последняя за день дорога — дорога домой — казалась бесконечной, и цепочка фонарей таяла вдали, не кончалась, а растворялась в ночи.
«Нужно поближе квартиру снять», — подумал Ермаков и тотчас усмехнулся: такая мысль появлялась каждый раз, когда он, усталый и полусонный, возвращался со службы. Он не мог снять другую квартиру, потому что та, где он живет теперь, находится рядом со школой, в которой работает его жена Нина.
После партийного собрания, прощаясь с Ермаковым, майор Железин пошутил:
— Поскорее вам с Ниной Васильевной сынишку надо: тогда и квартиру прямо в военном городке получите!
«Сына надо, — мысленно согласился капитан, — но жилья все равно не дадут: у Воркуна трое растут, и тот до сих пор по частным квартирам скитается…»
Потом вспомнил собрание. Многих сил стоило ему молчание. Не выступил, как и обещал замполиту. А душа горела. Теперь Ермаков хорошо понимал, что не слово, данное майору Железину, удержало его от горячего выступления. Просто побоялся, что ему скажут в ответ: «Э, коммунист Ермаков! Ноешь? Что ж получается? Вся твоя рота держалась на четырех солдатах да на усатом старшине?» Вот почему и не выступил. Зато с удовольствием слушал, когда говорил Воркун. Старый ротный обижался, что его посчитали за слабого и перевели к нему солдат и старшину от Ермакова.
Честный мужик, этот Воркун, и обидно ему, да дела теперь не поправишь. Замполит Железин на собрании опять поддержал комбата…
Ермаков свернул с мостовой к старой деревянной калитке. Два неярко освещенных угловых окна — единственных на всю улицу — бросали розоватый свет на акацию в палисаднике. «Ждет. Сумасшедшая», — подумал Ермаков. И отворил, не скрипнув, калитку.
Три года назад он приехал из Германии в этот маленький периферийный гарнизон. Сам попросился сюда, потому что неподалеку — всего в двухстах километрах — был родной поселок и завод, на котором и поныне трудился отец — старый металлист.
Болотинск был почти родиной, но — почти. Ермаков двое суток искал квартиру. «Земляки» не торопились приютить офицера. Он не скупился; не требовал особого комфорта, в ту пору был холостяком — таким хозяева всегда охотно сдают комнату. Но по странному стечению обстоятельств, куда бы он ни заходил, ему везде отказывали. «Занято. Занято. У нас уже живут. У нас своих много», — слышал Ермаков то равнодушные, то сочувственные ответы домохозяев. В одном месте ему ответили грубовато: «Шли бы в гостиницу! Поди офицер, деньги позволяют!» Обозленный на негостеприимных болотинцев, Ермаков попал в конце концов к старой и одинокой вдове, Прасковье Андреевне. На удивление, старуха приняла его, словно сына: показала чистенькую комнатку, предложила отведать горячей картошки, цену за комнату запросила самую малую, зато разговор сразу завела большой и длинный.
— Ну вот, мамаша, — сказал Ермаков с облегчением, — а я-то подумал было, что перевелись в вашем городе добрые хозяева… — И рассказал о своих двухдневных мытарствах и особенно — о насмешливом, злом отказе.
Прасковья Андреевна махнула рукой:
— Это какой дом? С желтыми наличниками? Там Клещи живут. Никого не пускают. Знамо дело, спекулянты: боятся, что проникнет кто-нибудь в их темное дело. А кто говорит «занято», так те не врут. Таких, которые без своей домашней площади, в нашем Болотинске много; и понятно: фабрику пустили, а общежитию только фундамент положили. Опять же ваш брат, военный, известное дело, без жилья: от меня только третьего дня майор с женой и дочкой выехали. Славная такая дочурка у них…