Он гордился ее привязанностью и не понимал именно этой неутихающей, неослабевающей искренней привязанности, не понимал, за что, за какие именно достоинства выпала на его долю любовь этой женщины. Ведь не за то, конечно, что он хороший строевой командир, и не за то, что особенный красавец. У себя в роте он знал, за что его любят или не любят солдаты; знал, за что его ценит или осуждает начальство, но даже и те качества, которые он сам ценил в себе, казались ему недостаточными для мужа такой женщины. При этом он не унижал себя, не преувеличивал достоинств жены, а просто рассуждал трезво; он не считал ее умнее или образованнее себя, но видел, что она нежна, избалована, тонка духовно, а он — прямолинеен, грубоват, практичен, как и положено солдату.
Он думал, что она, неискушенная девочка, ошиблась в нем, и хотел, чтоб она ошибалась как можно дольше. Он не притворялся, не лукавил, не обманывал себя, но был с нею осторожен и сдержан. Он смирился и давно уже не ругал ее за то, что она ожидает его до поздней ночи.
…«Где-то сказано, что любовь — это, прежде всего, любопытство. Сильное любопытство. Человек может пожертвовать собой, чтобы узнать что-то, сильно его интересующее… Да, конечно. Любопытство…» — думал Ермаков, прислушиваясь к ровному, затихающему дыханию жены, лежавшей рядом. «А когда кончится любопытство — кончится и любовь?.. Появится страх. Страх разочарования… Страх — тоже любопытство, человек спрашивает: «Жить ему или умереть?» У нее всегда любопытные, ожидающие глаза. Чего ждет она? От меня?.. Самое большее, чего я могу достичь, — ну, стану генералом… к пятидесяти. Не может быть, что ей это интересно…»
Когда Ермакову приходилось читать книги, в которых влюбленные ведут длинные разговоры о шайбах, о резьбе, о сортах семян, он неизменно усмехался, если вовсе не откладывал в сторону незадачливую книгу. А теперь он больше всего тяготился тем, что не мог рассказать Нине о своих «шайбах», о своей «резьбе», поделиться с нею своими сомнениями в службе. Не инструкции и не уставы, запрещающие рассказывать посторонним что-либо о службе, мешали Ермакову. Он просто не представлял, как это жаловаться на свою судьбу, на Бархатова, на несправедливость. «Жаловаться» (он умышленно не искал другого слова). Жаловаться, и кому? Нине? Может быть, только этого не хватает ей, чтоб разочароваться в нем. По крайней мере, до самого последнего времени она знала о его службе только хорошее. Когда он командовал отличным взводом, он не раз приносил ей призы, грамоты, именные подарки. Приносил, как трофеи, к ногам возлюбленной. Она была счастлива.
Он не стеснялся рассказывать ей о своих фронтовых приключениях. Не скромничал и не хвастал. Даже рассказ о том, как он впервые перетрусил под бомбежкой, не мог ему повредить…
— Коля, ты не спишь? — услышал он шепот жены. Она прижалась к нему, горячая. — О чем ты думаешь? Что-нибудь случилось?..
— Нет, не сплю. А ты почему?..
— Давай поговорим о чем-нибудь, раз ты не хочешь спать. Поговорим и уснем.
— О чем?
— О чем-нибудь…
— О педагогике? — Он улыбнулся в темноте.
— Не смейся. — Она закрыла ладонью его губы.
— Ну хорошо. Давай о педагогике… Вот, слушай… Как бы ты отнеслась к тому, если бы в твой класс собрали отличников со всей школы?
— Не понимаю, как это…
— Ну, ты бы стала классной руководительницей…
— Понимаю, — прошептала она, — я бы стала «командиром отличного подразделения»? Да? Но это невозможно — так…
— А все же? Если бы?..
— Как тебе сказать… Я бы обрадовалась…
— Обрадовалась?
— Нет, не потому, что это легче. Потому, что… я смогла бы им больше рассказать. Понимаешь? Может быть, за десять лет — всю высшую математику… Это интересно! Ведь у детей разные способности. Одни понимают с полуслова, другие… Ты спишь?..
— Нет-нет. Слушаю…
— Ты понимаешь меня?
— Да. А если бы, Нина, у тебя забрали самых способных учеников и дали самых отстающих?
— «Штрафную роту»? — спросила она. — Тогда я обязательно написала бы новую «Педагогическую поэму». Думаешь, математик не сможет написать?..
Нет, он не сомневался в ее способностях. Но хотел и не мог спросить о другом. Чтобы спросить, надо подробно рассказать ей о замысле майора Бархатова, о Лобастове. Он не мог рассказать об этом, не сумел бы, и поэтому вспомнил о давнем случае на фронте…
— Способности… Обидно, когда их нет. А еще обидней, когда в тебя вообще не верят. Не хотят верить… Вот в сорок четвертом году мы стояли в Прибалтике. Получили приказ взорвать мост в тылу у немцев. Многие ребята вызвались на это дело, и я тоже. Но мне отказали…