— Польстил он неуместно, это верно…
— Думаешь, лесть меня разозлила? Лесть — это как дурной запах, когда дрянцо внутри.
— Зачем же так резко, с первого взгляда?
— Резко? Может быть, — признался Ермаков и стал говорить спокойнее. — Лицемерия в этом красавчике хоть отбавляй. Громкие словечки он знает: даже на тебя подействовал. А мне знаешь что больше всего в нем не понравилось?
— Что?
— Как он стоял, не понравилось.
— Руки по швам? Обыкновенная стойка «смирно»…
— Нет, не обыкновенная. Ты заметил, как он шею выгнул? Словно половой в уездном трактире…
— Не заметил. Да ведь это тонкость. Мы ведь не на плацу.
— Тонкость? Нет. Это дело принципа. Стойка «смирно» не может унизить человека, ибо в сущности своей она выражает напряженную готовность к выполнению долга. По-солдатски «смирно» я бы встал даже перед врагом. Это гордая стойка…
Борюк ответил раздумчиво:
— Если у этого Гуськова столько недостатков, нужно было прямо сказать ему о них. Поговорить пообстоятельней, предупредить…
— Э, дорогой, была и у меня такая мысль. Только сразу я от нее отказался, как его увидел. Хитрит, — думаю, — ну-ну, хитри! Посмотрим на тебя в твоем репертуаре. Вот и предстал он, весь как на ладони. Я его сквозь три оболочки увидел, а внутри у него знаешь что? Обыкновенная трусость. Да-да, не удивляйся: у хорошего труса всегда три оболочки: сверху — хитрость, затем — наглость, а внутри — малодушие. Наглость, между прочим, помогает иногда, особенно при женщинах, сойти за храбреца.
— Так уж, при женщинах! Это, право, ни к чему! — возразил Борюк. — Парню двадцать три года. Из культурной семьи. Два курса техникума. Нужно поговорить с ним, втолковать!
— Поговорим, — сказал Ермаков. — Только лучше для него, если он поймет, что разговоров больше не будет… Я его к Климову определю: пусть и Вадим наш на нем зубки наточит!..
Рядовой Бубин, о котором его прежний взводный Лобастов говорил, что он «в общем, неисправимый», выглядел нескладно: широкие плечи поданы вперед, длинные, с большими ладонями руки казались вывернутыми к груди. Он был низкоросл и крепок. Он стоял перед офицерами, и Ермаков, учитывая недавнюю оппозицию Борюка, делал солдату замечания:
— Поправьте пилотку: звездочку на два пальца от бровей. Подтяните ремень. Ладони полусогнуты. Вот так. Пятки вместе, вплотную…
Солдат с мрачным выражением на темном, с оспинками лице медленно, с неохотой выполнял указания офицера.
— Все равно ничего не выйдет, — хмуро произнес Бубин. — Со мной полтора года мучаются!
— Выйдет, все выйдет! — ободрил солдата Ермаков.
— Уж вышло! — сказал Борюк. — На солдата еще не похож, а новобранцем считать можно.
— Только взысканий у него — на взвод старослужащих хватит, — заметил капитан. — Неужели так полюбилась гауптвахта?
— А что мне гауптвахта? — исподлобья блеснув колючими глазами, сказал Бубин. — Я и в тюрьме сидел.
На этот раз не новичок, а офицеры с трудом выдержали его упрямый, пронизывающий взгляд.
— За что сидели? — спросил Ермаков.
— За кражу.
— А на гауптвахте?
— За попытку невыполнения приказания.
— Да-да… — процедил Борюк. — А скажите, Бубин, вы не скрыли судимость, когда вас в армию призывали?
Солдат неуклюже пожал плечами: пустое, мол, спрашиваете. Потом испытующе посмотрел на офицеров и ответил медленно, растягивая слова, будто отвечал в сотый раз и в последний:
— Я ничего не скрывал… я… военкома упросил. Стоящий человек, этот военком…
С Бубиным говорили долго. И уже с первых слов оба офицера поняли, что новичка нужно определить только в первый взвод — к Борюку.
Солдат неуклюже мялся на стуле, невнятно и неохотно отвечал офицерам и слушал их равнодушно, с видом человека, привыкшего терпеливо переносить пустые речи. Когда солдат ушел, Борюк невесело усмехнулся.
— Все-таки, этого Бубина я понимаю… С двенадцати лет — глава семьи: кормилец… Счастье, что от Лобастова его взяли…
— Да, счастье, — тоже усмехнулся Ермаков.
— А вот Гуськов мне непонятен, — признался Борюк. — Откуда в нем дрянцо это?..
— Откуда, спрашиваешь? А мне вот Воркун одну подробность сообщил: этот Гуськов ежемесячно получает из дому по пятьсот-шестьсот рублей. Хороший довесок к солдатским червонцам. И заметь: оклад у его папаши — девятьсот с небольшим. Папаша — завмаг. Мать — домохозяйка. Вот и спрашивай: откуда у таких добрых родителей такое негодное дитя?
Борюк посмотрел на капитана застывшим, соображающим взглядом.