— Про войну потом… Ведь мы еще увидимся?
— Да, — уверенно ответил Тарас. — Увидимся. Мне немного осталось. Осенью папа обещает отдать меня в суворовское училище…
…Праздничный стол накрыли на большой застекленной веранде. Первый тост подняли за Первомай, второй — за Николая Борюка, которому утром на плацу объявили о присвоении звания «старший лейтенант».
Рядом с Климовым сидела молоденькая учительница — подруга хозяйки дома.
— Меня зовут не Вера Ивановна, а Вера Павловна, — объясняла она лейтенанту. — Чернышевского читали? Я другая Вера Павловна. Преподаю литературу…
Климову нравилась соседка. Ему вообще с самого начала нравилось в этом доме и за этим столом. А когда старшина Грачев, расправив усы, затянул знаменитую фронтовую «Землянку», Климов вспомнил маленького Тараса, с восторгом ожидавшего рассказа о войне.
Грачеву вторили всем столом: и бывшие фронтовики, и молодежь. Климов завидовал уверенности, с которой «старички» подхватывали каждый куплет. Словно там, на фронте, они пели в одной землянке.
…Может быть, дружба — это не обязательно подвиг. Подвигом дружба лишь проверяется. Дружба — это служить и жить вместе, и петь вместе, думал теперь Климов. Новый тост — за девушек, за жен, за боевых подруг. Климов вспомнил о Маше. Как она далеко! Он не был уверен, что ей за этим столом, среди его товарищей, было бы так хорошо, как теперь ему.
Он завидовал Насте и Артаняну, сидевшим напротив. Улыбаясь, завидовал Воркуну, когда жена его, полногрудая чернобровая украинка, положив руку на погон мужа, пела «Дывлюсь я на нэбо»… Воркун опустил голову, будто он, скромный служака, стыдился яркого голоса своей жены. В первомайском приказе генерал объявил благодарность обоим Воркунам — и мужу, и жене. Оксана Воркун, домохозяйка и мать четверых детей, была солисткой гарнизонной самодеятельности…
— Вера, ты знаешь, что товарищ лейтенант пишет стихи? — шутливо спросила через стол жена Ермакова Нина.
— Это правда? Стихи я очень люблю. Вы прочитаете что-нибудь? — спросила Вера Павловна.
— Это было давно… Теперь бросил, — соврал Климов и посмотрел на хозяйку. Та смеялась.
— Ведь я угадала? Вы в самом деле пишете?
Климову было легко с Верой Павловной. Это очень приятно для самолюбия: говорить с красивой женщиной и знать, что никогда не полюбишь ее, устоишь перед нею.
Он уступил только в одном — в перерыве между двумя фокстротами прочитал ей стихи.
Кажется, веселье в доме Ермаковых не утихало очень долго. Климов отличился — сплясал с женой Ермакова отчаянного гопака. Танцорам аплодировал весь дом. «Знаменитый гопак получился!» — сказал старшина Грачев.
Вера Павловна ждала лейтенанта. Она заметно погрустнела. Климов сказал ей: «Вы смеетесь, когда хвалите мои стихи?.. Вы учительница литературы. Должны понимать, какой из меня поэт. Я писал для одной девушки, которая осталась в Москве»…
Он провожал Веру Павловну через старое монастырское кладбище; в просветах лунного неба чернели между деревьями покосившиеся кресты. Климов чувствовал, что девушку словно пробирает озноб, не похожий на тот, что бывает от холода.
Между деревьями мелькнула белая лавочка, и они молча остановились возле нее, а потом сели.
— Холодно? — спросил Климов, и накинул ей на плечи свой мундир. Она прижалась к нему, он слышал, как дрожат ее руки. Он видел ее незащищенные губы и слышал дыхание…
— Отдохнули? — спросила Вера Павловна. — А я… я согрелась. Возьмите мундир…
Она пошла впереди, опустив голову. Сразу за кладбищем они миновали квартал одноэтажных свежесрубленных домиков; очутились на центральной улице, по которой утром шли городские демонстранты.
Вера Павловна оглянулась лишь возле своего дома.
— Спасибо. Я пришла. Прощайте.
…Не поцеловать девушку — разве это подвиг? Ведь ему тогда, на лавочке, так хотелось обнять ее! И она ждала. Теперь перед нею стыдно…
Нет, не любовь Маши и не мысль о подвиге во имя ее остановили его. Он чувствовал себя свободным, как никогда, и свобода его связывала.
В ночь на второе мая Климов не ночевал дома. Объяснил хозяйке:
— Дежурство. Иду карначом! — старуха знала, что «карнач» — значит, караульный начальник.
Вечером третьего постоялец заехал домой на машине, побросал в чемодан приготовленное Прасковьей Андреевной белье, засунул туда же книжки, тетрадки и тяжелые яловые сапоги. Повернулся к старухе:
— Ну, Прасковья Андреевна… Спасибо за все!.. Лагерь! До свиданья. До осени!
— До свиданья, сынок, — ответила старуха, все время стоявшая в двери, опершись на косяк.