Борюк разве лишь для Бубина нашел по-своему «высокие» слова. Сказал их солдату вечером, оставшись один на один у плотницкого верстака.
— Понимаете, Бубин, служба солдатская — та же работа…
Бубин сначала не поверил, покачал головой. Взводный подтвердил свои слова несколькими примерами. И странно, практичному солдату больше всех пришелся по душе пример из глубокой древности. Федор даже запомнил надпись, что сделали земляки на братской могиле четырех сотен солдат, погибших до последнего, в неравном бою. «Путник! — гласила надпись. — Возвести Спарте, что здесь мы вместе лежим, честно исполнив долг».
— Это понятно. Да, — сказал Федор. — Значит, умри, а дело сделай.
Бубин вернулся с лесопилки, привез на грузовике гору тонких неоструганных досок. Когда доски на плечах переносили от дороги к ленинской комнате, они гнулись, пружинили в такт шагам и задевали концами за траву, за сучья.
Бубин, пока разгружали машину, взял в плотницком ящике старенький рубанок, оглядел его, погладил по коричневой щечке: свой ли взял? Свой. Потом подошел к верстаку, возле которого сваливали доски, и остановился, взглядом выбирая первую. Выбрал. Вытащил из-под других свеженькую, с медовыми потеками смолы. Положил на верстак — она колыхнулась и замерла, свиснув с верстака.
Коренастый, с квадратными плечами солдат легко, длинными руками, отпустил от себя рубанок. С тихим визгом родился первый завиток. Маленький рубанок убежал назад, но только для того, чтобы взять новый разбег…
С верстака сползали белые барашки стружек. Это была работа простая, понятная, знакомая Федору Бубину с детства. Работа, нужная людям. На такую работу пойдешь всегда…
В армию Федор тоже пришел сам. Отец его тоже служил и погиб солдатом. Люди вспоминали отца уважительным, добрым словом. Федор пришел в армию смыть сыновние грехи, да не вышло: нажил новые. Прежний взводный Лобастов называл его косолапым. Насмехался, вспоминал тюрьму, а объяснить толком не умел: кому и для чего нужна строевая красота, чтобы, скажем, носки сапог были по одной ниточке? Вот бы теперь спросить об этом у старшего лейтенанта Борюка. Борюк — дельный мужик, не болтун и не белоручка. Если делает что — не зря, с пониманием. Пустой красоты не признает…
Взводный сам подошел к Федору, когда тот менял доску.
— Смотрю, Бубин, хорошо у вас рубанок налажен. Научили бы других.
— Можно, — ответил Федор.
И, прилаживая доску, спросил как бы невзначай:
— А скажите, товарищ старший лейтенант… Ну, для чего это нужно, это равнение в строю? Чтобы сапоги, скажем, по одной ниточке?
Борюк нахмурился:
— По ниточке?.. Это серьезный вопрос. А коротко объяснить так: для того чтоб снять с человека лишнее, чтобы он умел легко двигаться…
— Лишнее, как стружки с этой тесины? — догадывался Федор.
— Ну, положим, — улыбнулся Борюк. — Грубо, а впрочем…
— Понятно, — сказал Федор, — если доска шершавая, ее трудно к другой приладить…
Оба — и командир, и солдат — остались довольны объяснением. Хотят «приладить людей друг к другу» — это Федор давно знал. Да не ко всякому человеку охота прилаживаться. Одно дело — Лобастов, другое — Борюк. Ведь не для того строевая наука, чтоб легче измываться над «косолапыми»?
— Ч-черт… тебя и выругать не за что, — говорил Ермаков Борюку.
— Виноват, — отвечал Борюк.
С Артаняном ротный говорил пожестче, а Климову вовсе не хотел верить — иначе это нельзя было назвать.
— Что? Гуськова на Доску почета? Работал с перевязанной рукой?.. А вы, Климов, знаете пословицу: «Лодырь за работу, мозоль — в руку?»
Да разве только из-за Гуськова терпел неприятности молодой лейтенант? Выходя из палатки ротного, он жаловался Артаняну:
— Цветы завяли… Что я? Садовод? Цветы должен знать?
— Цветы — непременно, — отвечал Артанян. — Знаешь, в доброе старое время нас, взводных командиров, величали гордым именем «наркомвзвод». Почему? Потому что круг обязанностей шире, чем у министра. Порядочный взводный сможет провести занятие даже по балету. Лишь бы методическое пособие найти!..
Артанян давно уже перестал злиться на Климова. Все-таки они жили в одной палатке.
Два письма, полученные в один день, окончательно закрепили восстановленную дружбу. Артаняну писала Настя. Он даже побледнел от радости.