Забытое, унизительное, позорящее память отца имя — «генеральский сынок» — напомнило о себе, едва молодой лейтенант переступил порог родительской квартиры.
Мама хлопотала…
Началось с мягких уговоров и вежливых отказов. Потом послышались жалобы, и упреки, и слезы. Вадим упорствовал. Сестре Майе, пришедшей на помощь матери, он отвечал, не скрывая насмешки:
— Брось, Майка! Я уеду — тебе же лучше будет: квартира твоя, замуж скорее выйдешь.
— Ну, и уезжай, мальчишка! — отвечала сестра.
Майю он и жалел, и недолюбливал. Она всегда была строга к нему, а сама искала в жизни путей полегче. И знакомые у нее были такие, что Вадим, обращаясь к сестре, без особого труда копировал их немудреный жаргон. Кроме всего, Вадим подозревал, что Майя оказывает вредное влияние на маму…
С мамой было труднее.
Из заветного семейного ларца были извлечены реликвии — фронтовые письма генерала Климова; среди пожелтевших, с запахом времени конвертов был и тот, самый дорогой, на котором можно было различить плохо стертую надпись: «Отослать после смерти».
Мать просила о послушании во имя памяти отца. Вадим был уверен, что во имя памяти отца он не должен исполнять материнской просьбы.
Надолго запомнилось утро, когда в квартире ждали полковника Малинина, довоенного друга семьи. Поседевшая, тяжелая, с растерянным и полным надежды лицом, мать суетилась возле стола с таким видом, словно от потертых фарфоровых чашечек, ложечек, рюмочек и графинчика водки зависело счастье ее семьи.
Полковник Михаил Николаевич Малинин приехал в двенадцать, как и обещал. Разговор с ним мало походил на разговор двух мужчин. Вадиму казалось, что рассудительному, отягощенному опытом полковнику он смог противопоставить разве лишь упрямство.
— Значит, не хочешь оставаться в Москве? — спросил полковник. — А почему?
— Потому, что наш выпуск назначен в другие места.
— А если тебя оставят?
— По блату? Не хочу.
— Зачем же — по блату? И в Москве требуются лейтенанты.
— У нас особая специальность…
Полковник усмехнулся.
— Послушай, Вадим, — сказал он, подумав. — Я узнал, куда тебя направляют: это Болотинск, захудалый районный городишко. Текстильная фабрика и лесопильный завод. Женский монастырь. Впрочем, можешь сам заглянуть в Брокгауза — Эфрона…
— Почему в Брокгауза? У мамы есть новая…
— Неважно. Этот городок и сейчас не на всякой карте найдешь.
— Комсомольска когда-то…
— Комсомольска! Ты не перебивай, когда тебе говорит полковник, — шутливо заметил Михаил Николаевич. — В этом Болотинске никакого строительства нет. И не будет. Болота, песок, клюква, торф. И в военном отношении это самый настоящий заурядный тыл. Это даже не граница, не Курилы, не Кушка, не Чукотка — там хоть и скука изрядная, но для вас, лейтенантов, какая-то романтика есть: оч-чень, мол, далеко забрались!.. Если тебя привлекают трудности, то поверь мне, старому служаке, что труднее, чем в столице, службы не найдешь. Между нами будь сказано, служится труднее там, где больше начальства. Тут тебе и министерство, и генштаб, и округ, и корреспонденты всякие, не говоря уже о своем, полковом начальстве, которое в столице тоже в три раза злее. Одним словом, не служба, а удовольствие!.. А парады? Красота! Я, старик, ко всему привык, а и то екнет сердечко, когда идет гвардия…
Мать, довольная красноречием полковника, поспешила внести свою, житейскую лепту:
— Вадик, помнишь Алика Туманского? Он тоже в Москве. А Жора Сайкин академию заканчивает, при академии и останется…
— Помню, — нахмурившись, ответил Вадим. И подумал: «Алик, Жора, Бобка — имена-то какие! Как, должно быть, отвратительно звучит и мое уменьшительное имя — «Вадик!» — шалун этакий!»
Полковник уловил, что Екатерина Ивановна чем-то повредила его проповеди. Решил поправить дело:
— Матушку свою, между прочим, слушайся. Ты ведь, Катюша, капитан медслужбы? Так что и сам устав велел!.. Мы ведь с твоей мамашей, дорогой мой Вадим, вместе службу начинали. В Тюмени. Помнишь, Катя?
— Вот видите, в Тюмени, в заурядном тылу, — обрадовался Вадим. У матери опустились руки.
Старый полковник впервые замялся:
— Так это ж мы вам, детям, своим… дорогу… — ответил он с заминкой.
— Это я ему уже говорила! — с отчаянием вмешалась мать. — Разве его этим проймешь? Человек совершенно не хочет понять, что ради его счастья родители переносили лишения. Отец погиб. Этого ему мало…