— Мама! — возмутился Вадим.
— Слушай! — приказала мать, потеряв терпение. Она потребовала, чтобы он вспомнил — да, да, вспомнил — о том, что и она, его мать, прошла с дивизионным медсанбатом от Днепра до Одера…
А ему не требовалось вспоминать. Поэтому он сказал:
— В Москве я не буду служить. Не хочу. Не интересно. Если меня оставят здесь — подам жалобу министру.
Все кончилось проще, чем ожидал Вадим. Мать вздохнула, как вздыхают все матери, прощая бестолковых сыновей.
А когда уходил из дома, слышал рассудительный голос полковника:
— …Надо бы пораньше… Приказу он подчинился бы…
Судьба счастливчика, отвергнувшего выбор, стала обыкновенной, общей судьбой. Климов сразу почувствовал, какой короткий у него отпуск.
Ему еще пришлось услышать последний упрек, неожиданно оказавшийся самым чувствительным — упрек Маши:
— Ты, наверное, не любишь Москву, если решил уехать…
— Я? Не люблю? — Он вспыхнул. — Я здесь родился, понимаешь?
Маша задумчиво улыбнулась. Двумя днями раньше он сам говорил, что право называться москвичом принадлежит в первую очередь тем, кто отдал за Москву жизнь, а не тем, кто в ней родился и прописан. Теперь же он отстаивал и свое право всегда быть москвичом.
Москва — это Родина. «Ты удивишься, но я все-таки скажу. Для меня образ Родины — это Москва-река, кремлевские башни и звезды… Громко сказано? Ты завидуешь? А мы до войны жили на Софийской набережной, напротив Кремля…
Ты не знаешь, что значили для меня эти рубиновые звезды. Мать укладывала меня спать, а я в темноте возвращался к окну и снова глядел на них. Это было вместо сказок, которых мне никогда не рассказывали. Звезды были как живые, они плыли в ночном небе навстречу неподвижным облакам и покачивались в Москве-реке… Я начинал понимать их мигание, я мог разговаривать с ними…
Из-за них я увлекся сразу электротехникой и стихами».
…Маша поверила ему. В эти дни он повсюду был с нею. Они торопились заново исходить Москву, словно договорились, чтобы не осталось такого уголка, где б они не побывали вместе. Маша взяла в институте отпуск, но времени не прибавилось, потому что время полетело с новой скоростью.
Какая-то последняя грань, незаметно разделявшая их еще недавно, стерлась в эти дни. Маша узнала нового Вадима, ей помогло пристальное, настороженное внимание ее любви. Она увидела, что застенчивый и строгий юноша, каким она всегда знала Вадима, жадно и нетерпеливо жил в эти дни. Он мог увлекаться без разбору, одинаково восхищаясь половецкими плясками из «Князя Игоря» и похождениями Тарзана. Он всюду искал впечатлений и находил их неожиданно во всем. Маше было весело с ним и тревожно. И даже его любовь к мороженому казалась ей признаком опасной жажды скорых наслаждений.
Свое утешение, как ни странно, она находила в самом характере Вадима. Именно в тех его чертах, которые раньше казались ей непонятными и чуждыми. Она чувствовала ту борьбу, в которой мужественный, волевой Вадим одолевает нежного, податливого Вадика. Она чувствовала это, когда поздним вечером, под окнами ее дома, он первым вырывал свои губы из долгого прощального поцелуя. Такое — трудно простить, но она прощала. Все, что было в нем военного, что раньше удивляло ее, теперь казалось необходимым; она с нежностью смотрела на его погоны, словно в них был залог верности и любви. Теперь она не просила стихов, и говорила:
— Знаешь, Вадим, по-моему, военный связист — это ужасно ответственно. Подумай, своевременный сигнал — и люди успеют спастись от атомных бомб!
В потоке впечатлений он почти не заметил этого, ее наивного интереса. Но Маша стала дороже, ближе.
Любимый город нигде не оставлял их наедине друг с другом, будто знал уже, раньше их самих, об этом не высказанном еще желании…
За полночь они расставались в тихом переулке, возле дома, где жила ее тетка. Вадим с тоской поглядывал на тусклое оконце третьего этажа и знал, что туда, на третий этаж, нельзя зайти: комнатка там тесная, а тетка старая, неразговорчивая и глядит косо…
Маша убегала от него все позднее с каждым вечером.
Все позднее он возвращался домой. И мать, встречая его, все настойчивей просила:
— Побудь напоследок дома. Отдохни. Почитал бы… У Майи хорошие пластинки…
Он спохватился едва ли не в последний день: ему и в голову не приходило, что мать не знакома с его девушкой. Когда-то, давно, этому знакомству помешала его мальчишеская стеснительность. А теперь? Теперь он не видел помех. Две по-разному близкие ему женщины могли вместе лишь увеличить, удвоить его счастье. Он не ошибся. Мать и девушка в эти дни жили для него.