«Пафос антивоенной темы!.. Я описал мундир офицера и сравнил его блеск с блеском нового чемодана. Великолепно, не правда ли?.. В конце концов это модно, дорогая…»
Нет, разве они могли быть в чем-то одинаковы? Серый службист Бархатов говорил скучнее: «Нынче мода на уважение к человеку, на отличников мода…»
Где-то очень близко была разгадка.
Покачивало. Похрапывал художник. Разгадка оказалась неожиданно приятной, как и сон, освободивший от дневных треволнений. Желанное для слуха женщины слово «мода» примирило Валю с окружавшим ее миром маленького купе.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В то воскресенье не одним только отдаленным взрывом на озере был нарушен зыбкий лагерный покой.
Эскадрилья вертолетов, словно стая гигантских жуков, тяжело и стремительно пронесла над верхушками леса свои жужжащие тени. В штабе дивизии задребезжали стекла. По всему лагерю зашумели сосны, и шум этот уже не улегся, не затих до поздней ночи.
Вертолеты прибыли в канун учений. Они же доставили в Заозерье большую группу инспекторов и посредников. Вскоре многих из них увидели в ротах, и воскресный отдых дивизии как бы сломался, испортился на глазах непрошеных гостей.
Забегали связные, насторожились дежурные. На телефонной станции лагеря резко возросла нагрузка.
Когда с лесного аэродромчика снова поднялся один из вертолетов и пошел над соснами обратным курсом, его тяжелый рокот мало кого встревожил, и только в батальоне связи люди оставили все дела и долго глядели вслед удалявшейся машине.
В этот вечер в батальоне не слышали песен. Опустела волейбольная площадка. А когда у саперов, по соседству, лихо взялась гармошка — туда пошел молчаливый Никитенко, и гармошка замолкла.
…В курилке тоже молчали. Приходившие сюда с разговором солдаты из чужих рот сочувственно смолкали, уважая беду третьего взвода. Все знали, грамотный был у них лейтенант. «Грамотный» — сюда много входило!..
Обо всем было переговорено раньше. Обо всем абсолютно… Солдатам с лица своего командира не воду пить, но вспомнили и о том, что красавец был парень. «Был» — словцо это осмелились произнести немногие, а в общем, старались как-нибудь без этого словца…
Их молчаливый сговор был о том, чтобы не ударить в грязь лицом на предстоящих учениях. Ведь лейтенант не зря их учил. Ведь на фронте тоже случалось так, что выбывал командир…
На фронте бывало так — им рассказывал ротный Ермаков: «Есть связь — подвиг, нету связи — преступление».
Сигнала тревоги почти не расслышали из-за шума ночной грозы. Промокшие дневальные врывались в палатки и орали что есть мочи:
— Подъем! Тревога! В ружье!
Мощная молния насквозь прохватила красным светом картину пробудившегося лагеря: потоки воды, журчащие в кюветах, и потоки людей, хлынувших сквозь лес.
В автопарках снова взревели моторы, перекрывая грохотание грома и шум дождя. Машины вытягивались в колонну; возле машин, в темноте, наскоро шла перекличка взводов и рот. Прошло еще немного времени — времени, которое измеряли по секундомерам — и ночное движение, похожее на переполох, приобрело определенное направление и смысл: один за другим по лесным дорогам потянулись на север механизированные полки. Танки, бронетранспортеры, самоходки — с выключенными фарами и длинными усами радиоантенн, щупающих темноту…
«Есть связь — подвиг, нету связи — преступление…»
— «Стрела», я — «Электрон». Вас слышу отлично. «Молния» пока не отвечает…
Федор Бубин обеими руками прижимает черные наушники. В тесной аппаратной будке «Циклопа» Бубин вдвоем со вторым номером — Гуськовым. И вообще их только двое на этом берегу. Их машина — в сыром, туманном, словно залитом молоком овражке.
— «Стрела», я — «Электрон». «Молния» не отвечает…
«Стрела» — это позывной штаба учений. «Электрон», где Бубин с Гуськовым, — промежуточная станция. А «Молния» — это другой берег, куда стягиваются войска, где сжимается бронированный кулак…
— «Молния»… «Молния»…
Бубин продувает микрофон. Гуськов посмеивается:
— Нет продувания — дуй на линию!.. — И тут же вздыхает: — И часу поспать не дали… И погодку ж выбрали!.. Игрушки!.. Вот если б настоящая война… Я бы показал…