— Свои. Мне, браток, на узел…
«Молния» слушает!.. Не довелось Федору Бубину самому крикнуть в микрофон многозначащие эти слова. И не пришлось услышать «спасибо» за скорую работу. И не потому, что силенок не хватило, или голос ослаб, или пальцы не послушались… Сил у него — еще на два таких озера. Если потребуется… Да — не потребовалось. Управились без него… Сдвинув брови, оповещает в микрофон краснощекий первогодок:
— «Молния» слушает!
…А спешил он все-таки не напрасно. Увидел своими глазами, что тут, на «Молнии», полный порядок… Видел танки в предрассветном лесу, видел жерла пушек, стерегущих рассвет… Слышал на заре песенный птичий гомон…
На западе съеживалась мгла. Федор знал: оттуда ждали удара, ждали атомную атаку — эту последнюю яростную вспышку уходящей тьмы…
«Молния» слушает!
Взгляд генерала — на циферблате часов.
Радисты в полках и батальонах плотнее прижали наушники раций. Наводчики приникли к прицелам. Водители боевых машин привычно поставили подошвы на педали стартеров…
…Не нужно солдату «спасибо», не нужно оно сегодня Федору Бубину… Эх, как распелись, расщебетались птицы! Всего дороже для солдата знать, всего дороже видеть и слышать, что сполна, трижды сполна получат те, кто посмеет всерьез нарушить рассветную песню этой земли…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Человека вернули к жизни, но он еще не чувствовал этого, потому что ожидал, когда же начнется эта, его вторая жизнь.
Врачи готовили к худшему. Седовласый медицинский бог в полковничьих погонах пообещал коротко и твердо:
— Будете жить!
Ему хотелось спросить о другом. О том, что он остался жить, он знал еще тогда, на озере, когда в последний раз мелькнула в глазах опрокинутая солнечная голубизна… Потом долго ничего не было. Потом его погрузили в водоворот страданий и болей. В него вонзали сразу несколько ножей и оставляли вонзенными в лицо, в грудь, в живот. Потом услышал это: «Будете жить»… В повязке, сжимавшей голову, появилась щель — раздвинули для одного глаза обручи бинтов — и вместо огромного сверкающего неба он увидел неподвижный белый потолок.
— Будете жить, молодой человек! — повторили ему. — Слышите?
Он улыбнулся, этим открытым глазом, их наивности. Они же, наверное, подумали, что он рад их сообщению. «Жить — это я знаю. А служить?» — хотел он их спросить. И не спросил. Они его не поняли бы, пожалуй. Ведь для него шла речь не просто о продолжении прежних занятий и прежнего положения, хотя очень многое из той жизни ему хотелось вернуть.
По вечерам, когда неподвижный потолок вдруг начинал медленно падать на него, он шептал горячими губами девичье имя: «Маша… Машенька…» И кто-то подходил к нему в белой косынке и старался ласково объяснить, что ее зовут не Маша, что она — Клава. «Маша в хирургическом, а вы теперь в сердечном. Сердце у вас задетое…»
Вечера и ночи проходили, одна боль сменяла другую, не успев к себе приучить. Зато он приучил себя к мысли, что многое уже не вернуть. Машу — не вернуть… Когда боли стали затихать, эта мысль вонзалась в его мозг сильнее ножей.
Делали перевязку, и в никелированной дужке он увидел свое лицо. Вернее — он узнал свои глаза, вернее — один глаз, подмигнувший ему с дужки… Все остальное было чужим, незнакомым ему. Все остальное он не успел разглядеть — глаз его задрожал. «Что с вами, товарищ лейтенант?» — спросила его сестра. Ему стало стыдно. Его впервые здесь назвали лейтенантом, а он-то сам разве помнил об этом каждую минуту?..
…Потом он думал: жизненный опыт заключается не в простом накоплении встреч, узнаваний, событий. Опыт — это не только и не просто обогащение памяти, это — и умение забывать, умение терять… Он уточнял для себя: забывать — не для того, чтобы успокоить совесть, терять не для того, чтобы уступать, сдаваться…
Он о многом хотел забыть, но тем отчетливей сознавал единственно возможное для себя продолжение жизни. Он написал короткое и прямое письмо в Москву, чтобы предупредить хотя бы и случайный приезд Маши. Но тем отчетливей, тем сильнее мучил его вопрос: «А служить?»
Если б дали ему не только вторую, но и третью жизнь, все равно он отдал бы их армии.
Характер у него не военный, это да. Частенько ему выговаривали за доброту и мягкость. Что же? Разве не сумел бы он оправдаться? Разве служил он не ради торжества самых добрых идей и дел, когда-либо живших в истории человечества?
Все, что он знал и имел, он получил от армии. И самую жизнь дали ему военные — его отец и мать. Он был сыном Героя. Получить — значит отдать. Где, как не в армии, могли взять от человека все, данное ему, все — до последней капли крови?