…И вдруг, когда навестил его Артанян, он насторожился и сам приготовился к худшему. Он даже не смог как следует улыбнуться, зачем-то ища в глазах друга предательское сочувствие. Может быть, он ощутил разницу судеб? Он лежал, а друг его заехал к нему проездом в военную академию…
Вместе с Артаняном в белые стены госпитальной палаты шумно ворвались новости из той, «второй» жизни. Не все они были радостными, но именно их разнообразие доказывало, что это вести живой жизни. Артанян и преподносил их вперемешку — хорошее и плохое без разбору, — так что Климов не сразу понимал, что хорошо и что плохо.
Батальона связи больше не существует. Расформировали. При дивизии теперь — отдельная рота, и командует ротой капитан Ермаков. Хорошо это или плохо?
— Понимаешь, началась реорганизация… Людей меньше, техники больше, — объяснил Артанян. — С нас начинают…
«С нас — значит, и с меня, — сообразил Климов. — Хорошо это или плохо? — И с горечью сказал себе: — Хорошо!»
В эту минуту он испытал чувства бойца, которому приказали оставить сражающихся товарищей, заставили первым покинуть позицию…
У него не было уверенности, что где-то в другом месте он сможет принести большую пользу.
Судьбу других людей, о которых рассказывал Артанян, он сравнивал со своею собственной, и в зависимости от того, оставались эти люди в армии или уходили, он считал их счастливее или неудачливее себя.
Уходили многие. Уходил Лобастов, уходил Борюк. У одного в запасе — ничего, кроме бычьей силы и глотки, у другого — золотые руки. Уходил Воркун, командир первой роты, работяга из работяг. Уходил Бархатов, специалист по бумагам. Артанян невзначай вспомнил его жену:
— Дезертировала! Как тэбе?..
Кажется, именно упоминание об этой женщине придало Климову злости. Он почти крикнул сидевшему в шаге от него Артаняну:
— А как там мои… солдаты?.. Мой взвод?..
И Артанян понял, что Климов спрашивает: «А как же я?» Может быть, с этого нужно было начинать. Он будто нарочно медлил, вспоминая пути-дороги ребят из взвода Климова.
— Крученых поехал в Иркутск… Гребешков уже второй месяц на целине — помощник комбайнера — и много наших там… А помкомвзводом у тебя — знаешь кто? — младший сержант Никитенко. Да. Генерал ему за учения повесил две лычки…
— Кит?.. У меня?.. Значит, меня… оставили? — неуверенно обрадовался Климов.
— А куда же тебя? Тебе — служить как медному котелку…
«Как медному? — подумал Климов. — Хорошо это или плохо?» И вслух сказал:
— Как медному?.. Д’Артаньян! Отлично!..
В небольшом госпитальном парке позолотели клены. Сентябрьский ветерок шевелил и перегонял опавшее золото вдоль аллеи — от скамейки к скамейке. Климову было тесно в этом уютном и спокойном мирке. Вторая жизнь все еще не начиналась.
К нему пришли письма из Москвы и Иркутска, из маленького Болотинска и с казахстанской целины. Вторая жизнь дышала где-то рядом. Вторая жизнь сообщала о себе доброй дюжиной почерков.
Не было среди этих почерков одного — девчоночьего, знакомого с детства. Не было, и не могло быть…
Решился мучивший его вопрос о службе. Артанян тогда кое-что заранее проведал у врачей. Сказали ему: «Все зависит от сердца…»
Лейтенант привык своему новому лицу. Узнавал себя в зеркалах умывальника, в отражениях оконных стекол… Осколок ржавой гранаты глубоко прорезал наискось лоб, переносицу и щеку. Лейтенант думал: «Как хорошо, что остались глаза…» А врачи думали о сердце.
— Вы опять на ногах?.. Марш в постель! — командовали дежурные сестры.
Он исполнял их приказ. Сердце в самом деле не слушалось лейтенанта: чего-то ждало оно, и это что-то было вовсе не служба.
Пошли дожди. На кленах поредело золото. Сердце не слушалось…
…Она, с голубыми, как круглые кусочки весеннего неба, глазами, пришла к нему в белоснежном халатике, чистая и непривычно, незнакомо строгая.
— Здравствуй. Как здоровье?
— Спасибо. Хорошо… Машенька…
Он не прятал от нее ни лица, ни глаз, ни голоса.
Если бы там, в парке, под кленами… Одни… А здесь, в палате, ни о чем не расспросишь, ничего не объяснишь. За стеклянной дверью — медицинские сестры. Рядом, за столом, «режутся» в домино выздоравливающие… Взял руку — не отняла. Встретил глаза — не отвела.
— Машенька…
— Что?
— Спасибо тебе…
— А…
И кто бы подумал, что строгость ей тоже к лицу! Вот, кажется, она собралась что-то сказать. Что? Он будет узнавать ее слова по движению губ, по вздрагиванию ресниц… Он весь — внимание…