«Просьба командира — приказ, — внутренне усмехнувшись, подумал Климов. — Неужели он не заметил, что я сегодня с поезда?» А сам обрадовался, потому что в своем гимнастическом умении был уверен.
И обстановка, и люди в военной форме показались знакомыми, хотя спортзал — не как в училище — размещался в бывшей церкви. Турники, брусья, клеенчатые кони и козлы просторно стояли в шахматном порядке от стены до стены; с холодного сводчатого потолка свисали канаты и кольца; каждый звук — слово, шаг, прыжок — гулко отдавался под высокими сводами.
Капитан и шеренга сержантов следили за движениями новенького лейтенанта. Он расстегнул ремень, кинул на лавочку у стены шинель и шапку, подошел к турнику. Стальная перекладина упруго вздрогнула, когда лейтенант, чуть подтянувшись на руках, бросил вперед легкие ноги и, раскачавшись, словно оттолкнувшись от невидимой воздушной стены, взлетел вверх. Оборот. Еще оборот. Стройное тело, словно стрелка часов, только быстрая и плавная… И вот — красивый соскок «ласточкой». Восхищенные взгляды сержантов. И совсем другой, дружеский, голос капитана.
— Вы давно в Болотинске? — спросил (словно он, старый служака, не знал, что Климов — с поезда!). — Где остановились?
— Пока нигде, товарищ капитан.
— Я дам вам адресок. Одна старуха, а дом большой… Сыновей потеряла… Парижской коммуны, восемнадцать. Запомните? А сейчас идите.
— Куда, товарищ капитан?
— К старухе идите, к Прасковье Андреевне. От Ермакова ей привет. И устраивайтесь, а то займут: свято место пусто не бывает! А взвод начнете принимать завтра…
Поздним вечером, в жарко натопленной комнате, Климов снова вспомнил о Маше.
…Тогда, в Москве, после того как Маша впервые побывала у него дома, он сказал ей:
— Я скажу маме, что мы поженимся. — И услышал неожиданный ответ:
— Не надо, Вадик. Говорить не надо и жениться.
Сначала он подумал что-то о капризной женской гордости; но Маша упрямилась и дальше. Потом объяснила — совершенно серьезно:
— Тебе сколько лет?.. Не ври, двадцати еще нету. А мужчины никогда не женятся в этом возрасте. Вот увидишь: забудешь обо всем в своем Болотинске. Не хочу тебя ничем связывать и сама мучиться не хочу.
Он уверял Машу в ее неправоте. Она не хотела его слушать. В последние дни она снова превратилась в ту дерзковато-насмешливую девчонку, какою он знал ее еще с поры суворовского училища. Мама осталась довольна «невесткой». «Знаешь, Вадим, — сказала мать однажды, — а она мне нравится, твоя Маня. Она совсем не похожа на нашу Майю. Гимназисточка такая, провинциалочка, искренняя». Вадиму приятно было услышать такое от матери, но в искренности Маши он не был уверен. Чего-то она недосказала ему. Ведь только на вокзале, глотая слезы, она сказала неслышно для других:
— Вот смотри… Когда я кончу институт… Тебе исполнится двадцать два года… И тогда, тогда можно…
Она, кажется, поглупела от своих слез, но и в этих ее словах не было правды. Институт и возраст — не причина. Ведь он и не просил, чтобы она ехала в том же поезде… Где же причина? И почему так трудно вспоминать ему теперь каждое ее слово? Он не помнит ее слов — помнит лишь слезы, помнит смех…
Веселая «гимназисточка»! Трудно было представить, как это она, такая звонкая, смогла бы очутиться в этой тихой комнатушке с серыми обоями. Вадиму захотелось представить это; он достал из кармана кителя коричневую, потертую на уголках фотокарточку и поставил ее на стол, прислонив к горшочку фикуса. Маша была с косичками, белыми бантиками и белым воротничком; она еще школьницей подарила ему это фото…
Маленький портрет напомнил о том далеком времени, когда отношения с Машей были простыми и ясными. Думать о Маше-девчонке было легче.
Уже засыпая, он вспомнил слова старухи хозяйки, и ему захотелось, чтобы Маша тоже их услышала.
«А и наш-то Болотинск хорош! — говорила старуха. — Как весна — так прямо весь в цвету да в зелени. У нас при каждом доме либо сад, либо огород с малиной да крыжовником. Картошка тоже у каждого своя. С крупой беда, зато конфеты дешевые — без очереди…»
«Слышала, Машенька? — сквозь сон, усмехаясь, спрашивал Климов. — Жизнь в Болотинске — нормальная жизнь многих людей. И никакая не жертва…»
Маша отвечала ему: «Думаешь, я испугалась жертвы? Думаешь, если ты лейтенант… Только ты один?..»
Наутро в казарме капитан представил Климова его солдатам.
Скуластый, очень крепкий, ладно посаженный на кривые ноги сержант строго скомандовал: «Смирно!» — и две шеренги бойцов замерли при появлении офицеров.