И, глядя в окно на вытянувшийся вдоль донского берега лес, Шолохов говорил:
— Всем хочется легкого конца, а что, если он будет пасмурным?
Я не смог удержать вздоха:
— А все же?
Должно быть, этот вздох и смягчил его:
— А если — я тебя породил, я тебя и убью? Могу только сказать, что конец «Тихого Дона» вызовет разноречивые суждения. Нельзя забывать, что писатель должен уметь говорить читателю правду, как бы она ни была горька. И к оценке литературного произведения в первую очередь нужно подходить с точки зрения его правдивости.
На обратном пути из Вешек до Миллерово в кузов грузовика набилось десятка полтора пассажиров; один из них, поднимая воротник тулупа, с твердостью, исключающей всякие сомнения, говорил:
— А Пантелей Прокофьевич доводился мне кумом. К этому надо было привыкать.
Уже в первых рассказах Шолохова образ человека труда стал главным предметом внимания автора. Главным же предметом внимания этого труженика изображаемой Шолоховым донской деревни исстари была земля. В годы гражданской войны кипели на Дону бурные страсти. Обозначился глубокий водораздел между владевшей землей богатой верхушкой казачества и неимущим крестьянством. Но, как говорил Ленин, отвоевать землю можно было только в борьбе за Советскую власть.
На всем своем протяжении неторопливо развертывается повествование «Тихого Дона», как неторопливо само течение Дона. Но видел ли кто-нибудь, как на стремнине Дона, среди изрытых ярами берегов, воронками кружат воду неиссякаемые глубинные ключи? Так и в шолоховском произведении под величественно спокойным названием ни на минуту не прекращается движение. Еще накануне революционных событий, перевернувших весь патриархальный уклад устоявшейся казачьей жизни, видим мы, как первые трещины проходят по ровной поверхности будто бы тихого Дона, — быть на Дону ледоходу. Скоро сдвинуться ему и уже не остановиться до той самой поры, пока не захлестнет казачью землю, на которой живут герои Шолохова, вешним разливом коллективизации.
Властно вторгаются неотвратимые события и в живущую на окраине хутора Татарского семью казаков Мелеховых. История семьи Мелеховых — это, в сущности, история того, как разрушались устои социальной несправедливости в старой деревне. На тихом Дону пробудились и встретились непримиримые течения. Могучие удары сотрясают мелеховский дом. Чувствует Пантелей Прокофьевич, как неведомые и пугающие своей новизной силы рвут корни, навечно, казалось, соединившие казачество с монаршей, с атаманской властью. Бьется, не в силах вырваться из круга обступивших его противоречий, Григорий.
Во всей современной мировой литературе не найти фигуры столь же выразительной, сколь и противоречивой. Столь же приковывающей к себе взоры читателей и побуждающей их, оглядываясь вокруг, искать Григория Мелехова среди людей невымышленных, живущих. Вообще редчайший удел выпал не только на долю Григория, но и других шолоховских героев. Даже время не могло состарить в глазах читателей Аксинью, и сама смерть не разлучила нас с нею. Не только неискушенному наивному взору назначено и ныне выхватывать ее из живописной толпы казачек. И Макар Нагульнов, Семен Давыдов настолько неотторжимы от читательского сердца, что оно готово даже взбунтоваться против автора «Поднятой целины», как если бы это он по своему произвольному желанию, а не по властным законам жизни и творчества похоронил их бок о бок… Ах, если бы Нагульнов и Давыдов вовремя посторонились, побереглись от смертоносной струи пулемета! Так же как, ах, если бы Аксинья с Григорием объехали стороной, не напоролись на ту самую засаду, из которой прозвучал роковой выстрел! И в повседневную возможность встречи с неподражаемым Щукарем верит читатель.
Но подобное восприятие читателями литературных образов наступает не прежде, чем до этого их почувствовал живыми сам автор. Не сконструировал по расхожим рецептам и штампам литературного ремесла, а выносил, выстрадал в себе. Не придумав, а с содроганием вместе с Григориев увидев почерневший диск солнца над могилой Аксиньи. И быть может, проклиная себя за то, что на секунду припоздал ринуться наперерез половцевскому пулемету, не успел заслонить Давыдова и Нагульнова грудью.
В хуторе Татарском и в хуторе Гремячий Лог как в каплях воды отражается волнение, сотрясавшее русскую землю и в годы революции, и в годы коллективизации сельского хозяйства. Шолохов ищет в своих произведениях художественного выражения социальной правды. В поисках этой правды и совершают суровый жизненный путь его герои. Все достоверно в развертываемых художником слова картинах — не измельченной, распадающейся на внешние подробности, кажущейся правдоподобностью, а изображением самого существа жизни. И если бы даже мы, являющиеся современниками Шолохова, не знали, что все сошедшее с его кисти было взято им из действительности, все равно за этой живописной достоверностью мы должны были бы почувствовать художника, нервущимися нитями соединившего себя с жизнью.
Словно с палитры самой донской степи берет свои краски Шолохов. Вспомним, как в послегрозовой ночной степи зарождалась любовь Григория и Аксиньи. И еще раз вспомним, как много лет спустя вслед за первой оттепелью января вторгается в донскую деревню весна 1930 года.
Еще и теперь волнуются страсти вокруг судьбы Григория Мелехова. Перейдя по ростепельному мартовскому льду через Дон в хутор и взяв на руки своего сына, Григорий пристально вглядывается в его черты. За Мишаткой Мелеховым будущее. Молодости его назначено совпасть с великим переломом в жизни донской деревни и, возмужав, в войне с германским фашизмом утвердить величие и благородство свободного советского народа.
Да, бурно вторгается в донские станицы и хутора весна 1930 года! «Поднятая целина» Шолохова имеет завидную для литературного произведения судьбу, став не только художественным, но и историческим документом революционного переворота в сельском хозяйстве страны. В образах большевиков Давыдова, Нагульнова, Разметнова, бедняков и середняков Майданникова, Щукаря, Любишкина, в противостоящих им фигурах кулака Островнова и бывшего есаула Половцева мы видим соотношение борющихся сил в деревне. Островновы и половцевы обречены на поражение. Однако не сразу поддавалась донская единоличная целина. И вот, как прорвавшая плотины полая вода, устремляется трудовое казачество в колхозы. Уже весной на полевом колхозном стане, после того как Давыдов подвел итоги соревнования впервые сеявших на обобществленной земле колхозников, жена спросила Кондрата Майданникова:
«— Кондрата, Давыдов тебя повеличал… Вроде бы в похвальбу. А что это такое — ударник?
Кондрат много раз слышал это слово, но объяснить его не мог. „Надо бы у Давыдова разузнать!“— с легкой досадой подумал он. Но не растолковать жене, уронить в ее глазах свое достоинство он не мог, а потому и объяснил как сумел:
— Ударник-то? Ух ты, дура-баба! Ударник-то? Кгм… это… Ну, как бы тебе понятнее объяснить? Вот, к примеру, у винтовки есть боек, каким пистонку разбивают, — его тоже самое зовут ударником. В винтовке эта штука — заглавная, без нее не стрельнешь… Так и в колхозе: ударник есть самая заглавная фигура, поняла? Ну, а зараз спи и не лезь ко мне!»
Так торжествуют новые начала и в сознании середняка Майданникова.
Но в то время, когда в деревне поднималась единоличная целина, только идущему в ногу с современностью, глубоко проникшемуся верой партии художнику дано было видеть то, что ныне стало явью. Каждый раз, когда Шолохов заговаривает о партии, в голосе его сквозит горячее:
«Отдаленная от Гремячего Лога полутора тысячами километров, живет и ночью закованная в камень Москва: тягуче-призывно ревут паровозные гудки, переборами огромной гармонии звучат автомобильные сирены, лязгают, визжат, стрегочут трамваи. А за Ленинским Мавзолеем, за Кремлевской стеной, на вышнем холодном ветру, в озаренном небе трепещет и свивается полотнище красного флага. Освещенное снизу белым накалом электрического света, оно кипуче горит, струится, как льющаяся алая кровь. Коловертью кружит вышний ветер, поворачивает на минуту тяжко обвисающий флаг, и он снова взвивается, устремляясь концом то на запад, то на восток, пылает багровым полымем восстаний, зовет на борьбу…»