И это ничуть не противоречит тому, что по всем задаткам натура, характер у Григория, как сразу можно догадаться, из бунтарских. Доверчивые, добрые люди чаще всего и бывают отзывчивыми на всякую несправедливость, на чужую боль и беду. Добротой и питается их непримиримость ко злу. А Григорий уже смолоду так своенравен, независим и свободолюбив, что, мгновенно воспламеняясь, легко впадает и в крайность. Как будто бабка Григория, та самая несчастная турчанка, которую убили но своему невежеству татарские казаки за то, что она якобы «ведьмачила», вместе со смуглостью кожи, горбоносым лицом, С подсиненными миндалинами глаз оставила ему в наследство и неукротимый нрав своего племени. Но и от других далеких предков могла достаться ему эта гремучая смесь в жилах. Вглядываясь в Григория, нетрудно поверить, что предки его ходили с Ермаком в Сибирь и со Степаном Разиным, Емельяном Пугачевым на царей и царевых слуг, а с атаманом Матвеем Платовым гонялись за Наполеоном в лесах под Москвой. От них, вернее всего, и прослеживается историческая родословная таких казаков, как Мелехов. В характере у Григория как раз много черт, которые незаменимы в ратном походе: неподдельное бесстрашие, товарищество, презрение к опасностям и превратностям судьбы. Из этих черт да еще из трудолюбия и складывается тот душевный дар, которым наделен Григорий, — его человечность.
Его бунтарство проявляется уже в ранней молодости, когда он во имя любви к Аксинье идет на разрыв с семьей, — случай в казачьей среде, в патриархальных условиях безоговорочного повиновения детей своим родителям, из ряда вон выходящий. В казачьих семьях отец для сыновей был также и воинским начальником. Непослушание отцу, а тем более открытый разрыв с ним, — это был бунтарский акт. Вдвойне преступным он должен был выглядеть потому, что Григорий Мелехов, казак, пошел из родительского дома в батраки. И пошел из-за чужой жены, «из-за бабы».
Тяжелый гнев отца, презрение хуторян обрушиваются на его голову. Но он же еще совсем юн, ему все нипочем. С той же отвагой, с какой до этого он перепрыгнул через соседский плетень, чтобы защитить Аксинью от кулаков ее мужа Степана, он рвет и с семьей и уходит с Аксиньей налегке из хутора в имение к пану Листницкому. Независимость, человеческое достоинство для Григория дороже всякого богатства. Из всего отцовского достояния ему, пожалуй, только и дорог казачий строевой конь.
Да, Григорий любит свою мелеховскую усадьбу, где отец заставлял его выхаживать коня, свой мелеховский клин земли за хутором, который он пахал своими руками. Как истинный крестьянин, он озабочен был и материальным благополучием своей семьи, но жажда обогащения никогда не захлестывалась петлей вокруг его шеи. И как только Григорий почувствовал, что его в этом милом сердцу дворе хотят стреножить, он немедленно вырвался из-под крутой отцовской власти. Ни на что не позарился из отцовского имущества, ушел в чем был. С самой молодости он бескорыстен.
В эту раннюю пору жизни, когда у него все еще впереди, он свято верит, что только от самого человека и зависит найти путь к счастью. Только были бы так же честны в поисках этого пути все другие люди. Ему еще неведома и сама мысль о том, что та часть людей, которая составляет меньшинство, готова всеми средствами, в том числе и самыми бесчестными, отстаивать якобы принадлежащее ей право строить свое благополучие, свое счастье за счет других людей — за счет большинства — на их несчастье.
Из этого прекраснодушного, неразборчивого доверия ко всем и вырастут потом многие ошибки Григория, за что и накажет его жизнь. Того, кто так неразборчиво верит, легче и обмануть.
В размышлениях о причинах трагедии Григория Мелехова все давно уже согласились, что жернова классовой борьбы не знают пощады. Но проще всего сказать: «оторвался от народа» и «пошел против коренных интересов народа» и извлечь из этого то искомое зерно, из которого выросла трагедия Григория Мелехова. Найден даже эпитет — «мелеховщина» — для обозначения метаний людей, болтающихся между двух берегов. Эпитет достаточно меткий, но еще требующий ответа на вопрос: почему же все-таки именно Григорий «оторвался» и «пошел против», если он сам плоть от плоти народа, выходец из народа, если он не какой-нибудь помещик или кулак, а самый «что ни на есть» трудящийся хлебороб? Тем более что и незаурядные личные качества Григория, а прежде всего его трудолюбие и гуманность, даже в суровых обстоятельствах всеобщего очерствения на войне, говорят, что такие, как он, казалось бы, в самую последнюю очередь должны «отрываться» и «идти против», что для Григория оказаться в стане врагов Советской власти — все равно что воевать против самого себя. Так оно и было: скрещивая свою казачью шашку с красноармейской саблей, он вплоть до перехода на службу к Буденному, в сущности, воюет против самого себя.
Не отвечая на этот вопрос, очень просто и поставить Григория Мелехова в один ряд с отъявленными врагами Советской власти, с идеологами белогвардейского, белоказачьего движения, с монархическими и автономистски настроенными генералами и атаманами. Но Григорий никак не становится в этот ряд, выпадает из этого ряда. Он скорее всего представляется тем всадником, который зигзагообразно движется на коне между двумя враждующими шеренгами и, вихляясь из стороны в сторону, натыкается на ощетиненное острие. Ему кажется, что впереди, между шеренгами непримиримых лагерей, брезжит просвет, кажется, что это и есть выход. Он спешит, падает с коня, ушибается и, взбираясь опять в седло, едет вперед, но оказывается, что выхода из этого междурядья коридора нет.
Выход-то есть, но для этого ему нужно и перестать вихляться, примкнув к одной из враждующих шеренг, и врубиться в другую своей шашкой, разбросать и растоптать ее своим конем. И примкнуть надо к той самой шеренге, к которой давно уже тянет его. Вглядываясь в эту шеренгу сквозь туман, он узнает лица многих знакомых, близких ему людей, таких, как Михаил Кошевой, Иван Алексеевич и подобные им, с кем он некогда делил дружбу и черствый хлеб; в то время как в той, другой шеренге, — все чужие и даже враждебные ему лица, такие, как Евгений Листницкий, Митька Коршунов. Григорий шарахается от них к тем близким, к своим, и с ужасом чувствует, что конь не слушает его, тянет к чужим.
Так и вихляется он. Его даже и сны стали посещать такие: все ушли в атаку, а он отстал, остался один, вслушиваясь в замирающий впереди конский топот. И все более черным представляется ему расстилающееся перед ним поле жизни, как бывает черной выжженная палами донская степь.
Он и не заметил, что давно уже мечется по дорогам и по бездорожью жизни совсем не на том коне, на котором когда-то начинал свой путь, полный сил, надежд и самых лучших побуждений. Коня ему подменили. Нет, это уже не тот молодой, взращенный в родительском дворе конь, которым теснил Григорий на спуске к Дону Аксинью, не найдя лучшего способа объясниться ей в своих чувствах. И это не тот конь, что, бывало, носил его по полям первой русско-германской войны, спотыкаясь и храпя от запаха пролитой Григорием и его товарищами крови, но все же пролитой в открытом сражении. И конечно же не тот это конь, на котором одно время пристал было Григорий, хотя и на короткий срок, к бойцам Федора Подтелкова.
Теперь уже скачет Григорий по степи на другом, как бы на черном коне, который хватает ноздрями запах братской крови и топчет копытами тех, у кого такие же, как у самого Григория, крестьянские заскорузлые руки.
Как же и когда могла произойти эта подмена? А если вообще-то подмены не было, конь остался все тот же, то чья же рука подхватила его за повод и обманом увлекла Григория на тот путь, ступив ка который он начинает воевать против самого себя, своих кровных интересов? Как это могло случиться, что чуткие струны его души, внемлющие прежде всего голосу справедливости, правды, отозвались на вероломную ложь?