Втянув в себя воздух, Андрей на секунду прикрыл глаза. Снова открыв их, он увидел сквозь пыль все так же бредущих и едущих солдат и беженцев.
Колеса пушек, сапоги солдат, копыта лошадей подминали под себя колосья нескошенного хлеба. Зияли пустынные молотильные тока. Не колыхались над ними облака половы, не всплескивался крик зубарей: «Поддай, поддай, подда-а-а-й!» Не погромыхивали в прозрачном воздухе деловито и весело комбайны.
Впереди Андрея толкала перед собой по дороге ручную тачку молодая женщина. На тачке, как грачата, покорно жались друг к другу двое ребятишек. Босые ноги их матери покрылись струпьями, платок сбился с волос, их густо припудрила пыль. Рядом, на бричке, умирал раненый. Он вытянулся через всю бричку, так что его ноги в тяжелых сапогах со стертыми подковами торчали через борт. Скрестив на животе обескровленные руки, он все время шевелил длинными, худыми пальцами, словно считал деньги. Когда бричка подпрыгивала на ухабах, он начинал шевелить пальцами быстрее. Должно быть, у него уже не оставалось никакого другого средства справляться с болью. Не открывая вспухших век, он через короткие промежутки выкрикивал все одно и то же слово: «Ложись!»
Взглядывая вниз, Андрей видел прижавшиеся к подошве бугров домики, раскинутые по склонам на кольях виноградные сады. Петр все так же шел рядом с бричкой, на которой ехала Саша Волошина.
— Не понимаю политрука Тиунова, — говорил Петр, встряхивая головой, как бы откидывая со лба чуб, которого у него не было. Вместо него у Петра торчала из-под пилотки только маленькая стружка медно-желтых волос. И теперь Саша Волошина смотрела на эту желтую, прилипшую к влажному лбу Петра стружку. — По-моему, Крутицкий правильно хотел этого эсэсовца расстрелять.
— Он был не эсэсовец, — прислушиваясь, сказал Андрей.
— Это в конце концов не имеет значения, — отмахнулся Петр, встряхивая воображаемым чубом. — Андрей хочет добреньким быть, — со смехом повернулся он к Саше. Она вслушивалась в их слова, подвинувшись на край доски, перекинутой через борта брички, и в ее глазах, которые перебегали с лица Петра на лицо Андрея, вспыхивали огоньки жгучего внимания и любопытства. — Интересно у тебя получается, Андрей. Он залез ко мне в дом и угрожает моей жизни, а я, вместо того чтобы его бить, должен поинтересоваться: какое ваше социальное происхождение? — И опять, быстро взглянув на Сашу, он едко рассмеялся.
— Тут я с тобой согласен, — спокойно посмотрел на него Андрей. — В бою со всеми один разговор, — ноздри у него раздулись. — Но мы о другом говорим. Если он руки поднял…
— Это он потому, что — битый. Воспитанный. Попался бы ты ему… — угрожающе пообещал Петр и опять снизу вверх посмотрел на Сашу.
— А здесь я с вами, Петр, не согласна, — вмешалась она в их спор. Чтобы удобнее было говорить, Саша спрыгнула с брички и пошла между ними. Петр шел слева от нее, Андрей — справа. Говоря, она поворачивала голову то к одному, то к другому. — Из-за того, что они звери, мы не можем забывать, кто мы такие. Если они убивают наших детей, — глаза у нее расширились, — не станем же мы убивать их детей, когда придем в Германию.
— До этого далеко, — передернул плечом Петр. Андрей посмотрел на него с удивлением.
— Сделаем привал: с рассвета идем, — посмотрев на солнце, сказал Тиунову капитан Батурин.
Повозки съезжали с дороги, ездовые, распрягая лошадей, пускали их на траву. Усевшись на склонах кюветов, солдаты перематывали портянки.
Капитан Батурин, спешившись с лошади и опускаясь на траву, снял фуражку. Выступило, бросаясь в глаза, несоответствие между его седыми волосами и молодым лицом. Рядом прилег Тиунов. Старшина Крутицкий принес с повозки хлеб, нарезал сыр и открыл консервы.
— Погреемся? — спросил Тиунов, отстегивая от ремня флягу в кожаном чехле и отвинчивая пробку.
Капитан Батурин посмотрел на небо, улыбнулся. Было жарко в степи. Горько пахла полынь.
Истолковывая его улыбку по-своему и наливая в опрокинутую пробку водку, Тиунов чуть презрительно улыбнулся толстыми губами.
— Э, капитан, только тот боится пить, кто самому себе не доверяет. Каждый себе хозяин будь.
— Ты бы все это в политбеседу включил, Хачим, — выпив водку и передавая стаканчик Крутицкому, с загоревшимися искорками в глазах сказал Батурин.
Крутицкий, налив себе из фляги, опрокинул пробку в рот так, словно она была пустая. Тиунов, проследив за его движениями, поцокал языком.
— Это совсем другой вопрос, — навинчивая на флягу пробку и хмуря брови, возразил он капитану.
Капитан смотрел на него с улыбкой. Тиунов поднял глаза.
— Жарко, капитан. — Он снял с головы мерлушковую, с белым дном, шапку, обмахнул ею со лба капельки пота. Был он почти вдвое старше Батурина, а никто не сказал бы этого, глядя на его черную кудрявую голову и на седые волосы капитана.
Через дорогу, на склоне балки, звякал среди камней родник. Батурин повернул голову. С лица его медленно сходила улыбка.
— Так что же ты ответил Рубцову? — спросил Тиунов. Он опять вытер со лба капельки пота мерлушкой, надел шапку.
— А что можно было ответить? — аккуратно намазывая на хлеб перочинным ножиком масло, уверенно сказал Крутицкий. После выпитой водки его лицо слегка порозовело. Тиунов посмотрел на его большие белые руки и с ожиданием перевел взгляд на Батурина.
— Разрешил, — сказал капитан.
Что-то размякло в смотревших на капитана глазах Тиунова, и он торжествующе взглянул на Крутицкого.
— Отпустили? — переставая есть, переспросил Крутицкий.
— Завтра он догонит роту…
— Может быть, — пожал плечами Крутицкий.
— Уф! — шумно выдохнул Тиунов и, сдернув с головы, бросил на траву шапку. — Мне тебя жаль, старшина, — заговорил он, с презрением бегая глазами по лицу Крутицкого. — Должно быть, очень трудно жить, когда никому не веришь. А ты бы на его месте вернулся, старшина? — Тиунов перевел глаза на капитана.
— Вы шутите, товарищ политрук. — Щеки у Крутицкого задрожали.
— И не собираюсь. — Тиунов выставил под усами зубы. — Для тебя в роте только солдаты, а людей нету. Молчи, я давно замечаю, старшина. Андрей Рубцов здесь на тракторе землю пахал.
— Я им разрешил вдвоем сходить, — пояснил капитан.
— С Середой?
— С ним. Если что, вдвоем лучше.
— Так ведь Середу надо судить, товарищ капитан? — с изумлением сказал Крутицкий.
— Он что сделал? — Тиунов посмотрел на капитана.
— Без приказа отлучился вчера с моста, — неохотно сказал капитан.
— Чуть не сорвал переправу, — добавил Крутицкий.
— Девочка упала в воду… он прыгнул, — медленно продолжал Батурин.
— А второй раз во время налета сбежал под мост. Трус, — качнул головой Крутицкий.
— Трус? — Тиунов поднял бровь. — Ну, этого о нем нельзя сказать. Может быть, это кто-то другой на Миусе подбил танк?
— Это разные вещи.
Стороной, над луговым Задоньем, пролетал самолет. Плавающий над лугом орел вдруг трепыхнул крыльями, камнем упал в траву. Проследив за ним, Тиунов повернулся к Крутицкому.
— Посмотри, старшина, хозяин степи, а самолета испугался. Презрение к смерти — это я понимаю, это человек сначала боялся, а потом поборол себя. А когда говорят — пренебрежение смертью, не могу слушать. Зачем человеку было рождаться, если он может равнодушно умирать?
Капитан Батурин повернул голову. Эхо прокатилось по степи с верховьев Дона.
— Рыбу глушат, черти, — беспечным тоном сказал Тиунов.
Легкое движение пробежало по лицу Батурина.
— Сколько, вы сказали, у нас осталось патронов? — спросил он у Крутицкого.
— По диску на автомат, по три обоймы на винтовку, — ответил Крутицкий.
— Гранат? — Капитан знал, что в роте не осталось гранат, но ему очень хотелось услышать опровержение этого из уст Крутицкого.
— Ни одной, — подтвердил Крутицкий.