В это время он еще не вполне осознал, что жизнь уже на исходе, и гнал прочь мысли о скорой смерти. Он не просто мечтает о долголетии, но убежден, что у него на роду написан долгий жизненный путь. И тем не менее за внешним благополучием, величием и великолепием все чаще и заметнее проступают следы физической усталости и умственной слабости, когда силы его постепенно угасают и он, может быть впервые за всю свою долгую жизнь, чувствует себя слабым и беспомощным.
В последние годы жизни Хидэёси становится особенно набожным и суеверным. Этот некогда могущественный и всесильный диктатор, которому при жизни поклонялись как богу, написал уже на смертном одре свое последнее стихотворение, в котором сравнил себя с простой капелькой росы, быстро тающей и исчезающей бесследно:
Некоторые японские историки, рассматривая Хидэёси как личность и пытаясь раскрыть положительные черты его характера, стараются показать, что наиболее положительные свойства его натуры проявились именно в последние годы жизни. Пишут, в частности, о его нежных чувствах и большой доброте к родным и близким, особенно к больной матери, о необычайной его простоте и любви к домашней обстановке[634]. Нередко подчеркивают свойственную вспыльчивому характеру Хидэёси некоторую сентиментальность как проявление терпимости и чуть ли не внимательного и даже нежного отношения к людям, его окружавшим.
Однако сентиментальность и жестокость далеко не всегда являются взаимоисключающими свойствами человеческой натуры. Более того, они вполне уживаются. Именно таким, сентиментальным и жестоким, судя по всему, был Тоётоми Хидэёси, и в этом отношении он ничем не отличался ни от своего не менее жестокого предшественника Ода Нобунага, ни от других деспотов и диктаторов.
Что заботило Хидэёси в последние годы жизни больше всего? Как виделся ему мир без него?
Конечно, трудно, да, пожалуй, и невозможно знать все то, что ему пришлось передумать, когда он оставался наедине с собой и пытался представить, как будут развертываться события и возможно ли предотвратить их нежелательное развитие. Он, конечно, старался что-то предпринять в этом направлении. Но понимал ли он, что от него уже мало что зависело?
Из всего беспорядочного нагромождения мыслей больного, умирающего Хидэёси две выступают особенно рельефно. Прежде всего его беспокоила мысль о том, как бы надежнее увековечить себя, чтобы слава о нем и его делах пережила века, чтобы и после его смерти люди поклонялись ему как богу. С этим связана и вторая навязчивая идея — крайнее беспокойство по поводу того, как сложится судьба его единственного сына, позволят ли ему в полной мере осуществить права наследника и продолжить политику отца. Останется ли Хидэёси жить в доброй и вечной памяти народной, или имя его будет предано полному забвению? Сохранит ли за собой род Хидэёси положение правящего клана и по-прежнему ли будет вершить судьбами страны, определяя не только ее настоящее, но и грядущее?
О том, что таким или примерно таким был ход его мыслей в последние дни жизни, свидетельствует дневниковая запись, сделанная одним из португальских миссионеров, который посетил дворец Фусими и беседовал с умирающим Хидэёси.
По словам патера Родригеса, перед смертью правитель Японии буквально бредил идеей собственного обожествления. «Этот тиран, — писал Родригес, — жизнь которого была наполнена многими неблаговидными деяниями, решил перед смертью обратить себя в бога… Он… мыслил себя богом и требовал, чтобы после его смерти люди поклонялись ему как божеству»[635]. Хидэёси пожелал стать новым «богом войны» (по-японски «Син Хатиман»), Но в этом случае, следуя японским обычаям, покойника нельзя было сжигать, и поэтому он распорядился, чтобы его останки поместили в специальный, богато украшенный саркофаг, установленный во дворце Фусими для всеобщего поклонения. В этом, пишет Родригес, Хидэёси обнаружил большое сходство со своим предшественником Ода Нобунага, который тоже требовал, чтобы ему поклонялись как божеству. Эти свои последние распоряжения Хидэёси, отмечает патер, давал, чувствуя, что болезнь прогрессирует и приближается конец.
633
Хо Тайко синсэкисю кайсэцу (Подлинные рукописи Тайко Тоётоми и их толкование). Токио, 1938, с. 42 (перевод автора).