Авторы и точное время появления военных эпопей (гунки) неизвестны. Судя по всему, гунки — результат коллективного творчества. Гунки, как правило, изображали реальных исторических деятелей, «неистовые битвы», которые, по определению Ф. Энгельса, «заполняли средневековье своим шумом»[92]. Их популярность среди широких народных масс объяснялась не только доходчивой формой изложения, ясным и близким для понимания содержанием, но прежде всего тем, что лучшие из этих памятников, как полагают некоторые японские исследователи, с точки зрения отражения самой сути действительности отличались в целом последовательным реализмом[93]. Они значительно расширили круг читателей и слушателей, разорвали узкие рамки старой, так называемой классической аристократической литературы, рассчитанной на изысканную придворную публику. Это была новая литература, отразившая новую эпоху, связанную прежде всего с возвышением нового сословия — самурайства.
Самурай выступает не только главным действующим лицом острых и во многом трагических событий, развертывавшихся в то смутное время, но он впервые становится литературным героем. Показывая величие деяний самураев, с большой художественной выразительностью отображая такие присущие им черты, как беззаветная храбрость, презрение к смерти, вассальная преданность и т. д., авторы военных эпопей стремились высветить и негативные стороны их характера и поведения: вероломство, измены, заботу о личной выгоде и др. Такой облик самурая явно отличался от морали бусидо, которая, как считает, например, Иэнага Сабуро, приукрашивалась догматиками конфуцианского учения и лицемерно идеализировалась. С точки зрения отображения реальной действительности, полагает он, военные эпопеи, особенно «Повесть о доме Тайра», демонстрируют определенную широту взглядов и черты народности, отсутствовавшие в аристократической литературе[94]. Черты народности, присущие этой новой литературе, нельзя, разумеется, трактовать так, будто гунки отразили жизнь народа в полном ее объеме, показали борьбу и устремления народных масс.[95] И все же было бы, очевидно, не совсем правильно вовсе отрицать наличие в них, пусть в крайне еще ограниченном виде, народного фактора, народных мотивов. Тем не менее это не дает оснований считать гунки полностью народными, а изображаемых в них самураев — народными героями.[96]
Написанные на смешанном китайско-японском языке с включением немалого числа чисто японских простонародных слов и выражений, гунки отражали тенденцию, связанную с приближением к национальному стилю и национальной форме художественного творчества, тенденцию, характерную для того периода, когда шея интенсивный процесс развития народной культуры.[97] Сохраняя связь с прошлой эпохой, гунки в то же время во все большей мере учитывали новые веяния не только в жизни, но и в средствах и формах ее литературно-художественного отображения. В этом смысле они довольно объективно передавали характер и своеобразие эпохи, специфические особенности японского самурайства, проявлявшиеся, в частности, в его неоднородности, когда, как отмечал Н. И. Конрад, «высшие его слои — в лице вождей могущественных домов — были связаны с родовой знатью: те же Тайра, те же Минамото вели свое происхождение от рода самих императоров. Простое же дворянство, — дружинники этих вождей, были тесно связаны с народной массой, с тем же крестьянством»[98].
Гунки имели еще одну важную особенность, связанную с тем, что они отразили процесс децентрализации литературы. Если до их появления книги писались только в столице и их авторами выступали, как правило, представители придворной аристократии, то в эпоху возвышения самурайства, когда на окраинах старой, разрушавшейся родовой монархии возникали и быстро набирали силу новые феодальные династии, создавая основу для установления в стране военно-феодального режима, управляемого верховным военным правителем — сёгуном, литература стала появляться не только в столице, но и на периферии. Говоря об этой тенденции, американский исследователь японской культуры Д. Кин обращает внимание лишь на то, что такая литература, лишенная тем не менее местного колорита, создавалась теми, кто сам отошел или был отстранен от прежних позиций в обществе и вел, в сущности, затворническую жизнь[99].
92
Ф. Энгельс. О разложении феодализма и возникновении национальных государств. — Т. 21, с. 406.
95
В этом отношении нельзя не согласиться с мнением советского исследователя Е. М. Пинус, которая считает, что влияние событий народной жизни, в частности выступлений крестьян, в военных эпопеях не ощущается: «Мы не видим здесь также героя, который полностью олицетворял бы народные стремления». См.: Е. М. Пинус. Средневековые военно-феодальные эпопеи Японии — гунки (XIII–XIV вв.). — Памяти академика Игнатия Юлиановича Крачковского. Л., 1958, с. 113.
96
В интересном предисловии к русскому изданию «Хэйкэ-моногатари» этот литературный памятник без всяких оговорок отнесен к народному произведению, а самурай Ёсицунэ, младший брат первого японского сёгуна Минамото Еритомо, охарактеризован как народный герой (см.: «Повесть о доме Тайра», с. 21). В повести он действительно наделен многими благородными чертами (мужеством, честностью, добротой и др.), что еще больше подчеркивает жестокость и коварство Ёритомо и вызывает симпатии читателя к Ёсицунэ, который пал жертвой злобы и зависти своего старшего брата. Но ведь представители побежденного рода Тайра тоже вызывают сострадание и жалость, предстают куда более благородными, чем победители. Однако этого недостаточно, чтобы причислить их к народным героям, игнорируя тот факт, что речь идет о межфеодальной борьбе, которая нередко принимала крайне жестокий характер и всегда преследовала одну и ту же цель — захват власти и господство над народом.
97
См.: Иэнага Сабуро. История японской культуры, с. 126. Отход от старой аристократической литературы, рассчитанной на очень узкий круг читателей, наблюдается уже в творчестве Мурасаки Сикибу, которая по праву считается одной из ярчайших звезд на небосклоне не только национальной японской, но и мировой художественной прозы. Ее роман-эпопея («Гэндзи-моногатари») с большой художественной выразительностью и реалистичностью нарисовал образы живых людей, действовавших в реальных условиях, показал сложные перипетии их взаимоотношений, события и явления, составившие характерные черты и особенности эпохи Хэйан. Писательница смело отказывается от условных, нежизненных сюжетов, от установившейся канонической формы, заимствованной из древней китайской литературы, и демонстрирует реалистический подход к изображению жизненных обстоятельств и ярких человеческих характеров. Принципиально новый подход к художественному творчеству и новое содержание потребовали совершенства формы, и прежде всего перехода к широкому и активному использованию национальных языковых форм, т. е. японского языка. И хотя в «Гэндзи-моногатари» нет непосредственного изображения столь трагических событий, как в военных эпопеях, в частности в «Хэйкэ-моногатари» (правда, в относительно спокойной манере повествования, присущей «Гэидзи-моногатари», тоже проглядывается трагичность человеческого существования), между этими произведениями есть определенное сходство, выраженное прежде всего в их реалистическом подходе к изображению действительности.