Только эти минуты, проведенные в тишине и удовлетворении, принадлежали ему одному. В голове становилось пусто и тихо, каждая мысль находилась на своем месте, заботы растворялись, злость проходила. Глеб вдыхал тишину и выдыхал спокойствие, а потом вставал и ехал домой, почти всесильный, зарядивший внутренний аккумулятор.
Самое важное он решал в тишине кабинета. О слиянии с конкурентом и Катей. С одним — на бумагах, с другой — на самом деле. С конкурентом вышло на удивление хорошо, с Катей — как-то никак. Из колкой красотки она превратилась в унылую и вялую бабу с ворохом придирок и тупеющих острот.
Глеб все понял за две недели у теплого океана, почти взвыл, чувствуя, как горит в паспорте свежая печать, заметался, чуть не утонул, а приехав в Москву тут же рванул к Янке — жаловаться. С ней всегда было спокойно и тепло. Не-нап-ряж-но.
Он вывалил на кухонный стол пахнущие медом и хвоей фрукты, с ходу выдал заготовленную еще в самолете байку о муках джетлага и сел на скрипучий табурет. Маленькая двушка в Бирюлево была слишком тесной для него, но в этой тесноте ему вдруг стало по-детски уютно.
— Ты, когда улыбаешься, прямо школьник сразу, — заметила Янка, подпирая кулаком щеку. — Ну чего случилось?
— А Елена Павловна где?
В квартире и правда было как-то совсем тихо, не бормотал телевизор, не шаркали тапочки.
— В стационар положили, — нехотя ответила Янка и тут же замахала руками. — Не хочу говорить, давай ты.
И он начал. Про печать и страх, про внезапную глупость, про чрезмерно упругий пресс и слишком острый язык. Янка слушала молча, хмурилась, кусала заусенец на мизинце. Глеб все ждал, когда же она начнет его костерить, обзывать зажравшимся идиотом не стоящим и ногтя жены, за этим и приехал. Но Янка молчала, а когда он выдохся и растеряно посмотрел на нее, то встала, взяла его за руку и повела к себе в спальню.
Там она его, конечно, ничем не удивила. Может только слезами, когда все закончилось. И тем, как вытолкала за порог, не глядя, не слушая. Глеб надеялся, что она позвонит, сам порывался приехать и объясниться, но не находил слов. А когда встретились в следующий раз, за общим столом в подвальном ресторанчике, понял, что слов Янка от него и не ждала. Чего-то другого, да. А слов ей не нужно.
На следующий день, сидя в тишине кабинета, Глеб пообещал себе, что никогда больше так не ошибется. И держался, долго держался. Пока не умерла Елена Павловна. Все вздохнули с облегчением, болела она мучительно долго, обирая Янку, превращая ее в жалкое подобие себя прежней. Хоронили ее вместе, будто и правда семья. Сажая Янку в такси, Глеб не удержался и поцеловал, из дурацкого сострадания, а та ответила, забилась, разожглась. И пришла к нему, прямо сюда, в святую святых его тишины. Как было отказать ей?
Еще и встреча на носу. Раздражающий зуд неотвратимости. Глухая злоба на себя, прогнувшегося перед обстоятельством, и на тех, кто это обстоятельство создал. Ресторан Глеб выбирал сам, время тоже назначил он, просто поставил всех перед фактом:
— Встречаемся послезавтра в 20.00, — написал в чат телеграма, надеясь, что все будут заняты, встреча отложится, а там и еще раз, и еще. — Куда подъезжать скину картой.
И погасил экран. Телефон молчал блаженные две минуты. Потом затрясся новыми сообщениями.
— Как раз послезавтра могу, ура! — писал Костик.
Черт.
— Я освобожусь в 19.30, постараюсь успеть, — Денис смотрел с круглой аватарки серьезно и печально, эмо недобитый, прости Господи.
— Хорошо, — коротко черканула Янка, на нее Глеб смотреть не стал, снова щелкнул по телефону, отложил в сторону.
Ответа Кати можно было не ждать, та никогда не отвечала ему в сети, чтобы все понимали — она скажет лично, смотря в глаза. Будто сама смогла бы вспомнить, когда в последний раз они не отводили взгляды, случайно пересекшись ими во время ужина.
И вот теперь нужно было ехать. Держать лицо, улыбаться едко, хохотать громко, шутить остро. Опускать ладонь на колено жены, подливать ей вина… Хотя нет, вино в этот раз она пить не станет.
В животе у Глеба что-то ухнуло, тоскливо заныло. Он поправил галстук, глянул на часы — 18.50, пора выдвигаться, рывком встал с кресла, похлопал по карманам, проверяя, где ключи и бумажник. Перед дверью засуетился, самому тошно стало. Все, лишь бы не бросить короткий взгляд на диван, примостившийся в углу.
Широкий, кожаный, блестящий. Скрипучий, когда об него трется обнаженная спина, а потом мягкий живот и тяжелая грудь с острыми сосками. Диван цвета горького шоколада, тон в тон с растрепанными кудрями, которые рассыпались по нему блестящей копной. А потом Глеб собрал их и намотал на кулак, потому что она так захотела.