Первое упоминание о «поместниках» или «помесчиках» — дворянах, получивших землю «по месту» (службы), встречается в Судебнике 1497 года. На протяжении трех поколений все взрослые и готовые служить лица, не принадлежащие к низшим сословиям, обеспечивались земельными пожалованиями. Поначалу надел «помесчика» действительно не мог быть продан, заложен, а самое главное — против этого и было направлено острие реформы! — не мог быть завещан монастырю. Рост могущества монастырей крайне тревожил монархов, и не только русских. В связи с названными ограничениями такую форму владения и называют условной. Однако поместье переходило по наследству сыну «испомещенного», если тому уже было 15 лет и он не имел препятствий к несению военной службы. При тогдашней многодетности сыновья были практически у всех.
Поместья наследовались и по другим основаниям. Как подчеркивает в своей книге «Власть и собственность в средневековой России» (М., 1985, стр. 93) историк В.Б. Кобрин, «источники свидетельствуют, что поместье было наследственным (если не де-юре, то по крайней мере де-факто) с самого начала» (как ни жаль огорчать Егора Гайдара, уверяющего, что поместья не наследовались).
Пик поместной системы — опричнина (1565-1572), но и тогда поместная система не стала, просто не могла стать, преобладающей в стране. Странно, что Пайпс не упомянул (думаю, по незнанию) про законы Ивана Грозного, направленные как раз на то, чтобы облегчить превращение вотчинных земель в поместные, и, казалось бы, подкрепляющие его (Пайпса) рассуждения. О каких законах речь? Земли для «испомещения» нехватало, и власть пошла на обычные для любой власти хитрости: она попыталась ограничить право завещания вотчины. Ее запретили завещать кому попало, а только прямым или ближайшим боковым родственникам, и только до четвертого колена, «а далее внучат [т.е. правнукам при отсутствии детей и внуков] вотчин не отдавать роду». Вотчинник, не имевший ни детей, ни внуков, ни ближайших боковых родственников (интересно, сколько таких нашлось?), лишался права завещать вотчину жене обычным образом, он мог это сделать только на ее «прожиток».
А может быть, и правильно, что не упомянул. Тщетность подобных крохоборских законов бросается в глаза, их принимают не от хорошей жизни. Уже в семилетие опричнины, одновременно с ростом числа и площади поместий за счет конфискаций земель новгородских и тверских бояр, «обнаруживаются первые признаки упадка поместной системы» (цитата не из какого-то редкого или дискуссионного труда, а из 11-го тома «Советской исторической энциклопедии»12). Ничего удивительного: политическая роль дворянства быстро шла в гору, его старались приручить и задобрить, вследствие чего происходило, не могло не происходить, быстрое юридическое приближение поместья к вотчине.
В своей книге «Государство и эволюция» (она снабжена эпиграфом: «Запад есть Запад, Восток есть Восток», очень тонко) Гайдар, прилежный ученик Пайпса, уверяет, что «земельная собственность в России никогда не воспринималась как вполне легитимная», хотя это опровергается всей русской литературой. О допетровском времени он рассказывает так: «Ростки частной собственности слабы и еле различимы. Вместо приватизации поместий — закрепление условного, поместного землевладения»13.
Это полностью не соответствует действительности. Сразу вслед за Смутным временем вотчинное землевладение возобновляет рост. Утверждение о «слабых» ростках частной собственности выглядит даже забавно на фоне известного случая с патриархом Никоном. В 1656 году патриарх и царь заложили Воскресенский монастырь на реке Истре к западу от Москвы. Замысел состоял в том, чтобы создать уменьшенное подобие Святого Града Иерусалима и Святой Земли Палестины — с холмами Елеон и Фавор, с Иософатовой долиной, ручьем Кедрон, Тивериадским озером, местностями Галилея и Вифания. Именно с Вифанией вышла незадача. Авторитет царя и церкви позволили относительно легко решить вопросы выкупа почти всех необходимых земель. А вот «Вифанию» патриарх был вынужден расположить в менее удобном месте — заупрямился землевладелец Роман Боборыкин. Причем этим дело не кончилось: в 1660 году, едва положение патриарха пошатнулось, Боборыкин вчинил жалобу, что патриарх таки отхватил клин его земли. Тяжба тянулась до 1663 года, о ней узнал царь. Он дважды просил, чтобы Никон «сделался» (заключил сделку примирения) с Боборыкиным, но строптивый Никон отвечал отказом. Если бы в тогдашней России действительно царили нравы, описанные Пайпсом и Гайдаром, то Никон (вплоть до 1667 года — формально второе лицо в государстве) прихлопнул бы соперника как комара. Однако дело кончилось в пользу Боборыкина: спорная земля была отмежевана судом по его «сказке» (показаниям).
Сопоставьте приведенную историю с дилетантскими фантазиями Пайпса (в книге «Россия при старом режиме») о том, будто все земельные владения Русского государства уже в XV и XVI вв. «перешли в полную собственность царя».
О том, что собственность была именно собственностью, а не чем-то другим, лучше всего свидетельствуют судебные дела. Около 1485-1488 гг. Троице-Сергиев монастырь вчинил иск некоему Еське Максимову: он де нарушил межи, ранее установленные судьей Дмитрием Станищевым. Уже цитировавшийся В.Б. Кобрин выделил именно это судебное дело, привлеченный интересной подробностью: судья посчитал показания свидетелей («судных мужей», «людей добрых», «старожильцев») — участников межевания и местных жителей, «знахарей» (т.е. знающих), помнивших старые межи — более ценными для установления истины, чем запись в документе («разъезжей грамоте»). Видимо, сказались отголоски более старой традиции устного оформления земельных сделок. В принципе же, начиная с XV века всякое межевание тщательно описывалось («вверх овражком по мху до зыби, по елем и по березам по грани, да на березу на великую» и т.д.). Судебные дела, во множестве сохранившиеся в архивах, совершенно ясно показывают, что за собственность шла нешуточная борьба — со сроками давности, самозахватами, подкупом свидетелей, экспертизой подписей, с обвинениями судей в том, что они «норовят» (подыгрывают) или «волочат» (затягивают) и прочими хорошо нам сегодня известными атрибутами образа жизни в условиях частной собственности.
Соборное Уложение 1649 года разрешило обмен поместий на вотчины при условии регистрации сделок в Поместном приказе. На пороге петровской эпохи вотчинное землевладение значительно превосходило поместное, да и сама условность поместного землевладения со сменой поколений становилась, если так можно выразиться, все более условной. Иное противоречило бы человеческой сути. А с 1714 года «условность» и вовсе отпала. Многие поколения русских помещиков страшно удивились бы, прочтя книги Р. Пайпса и Е.Т. Гайдара.
По сути, эти авторы описывают то, что должно было происходить в соответствии с их схемой мобилизационного характера экономики России и тотального доминирования государства во всех общественных процессах начиная с Ивана III до Петра I и далее чуть ли не до Николая II (цитирую удивительные, похожие на пародию утверждения Гайдара из «Государства и эволюции»: «До XX века в России практически можно ставить знак равенства между понятиями "земельная собственность" и просто "собственность"», «[Сельский] домохозяин — не собственник, а государственное должностное лицо, работающее под надзором» и так далее). Привел бы еще дюжину подобных выдержек, да не вижу смысла.
Формы земельной собственности утверждались даже там, где их, по идее, просто не могло быть. Например, среди государственных и удельных крестьян Севера. Несмотря на то, что обрабатываемые ими земли считались — и были — государственными, «каждый получивший "по делу" свой участок, мог свободно его продать, заложить, дать в приданое, отдать в церковь или монастырь»14.
Что же касается постулата Р. Пайпса о том, что собственность на городскую недвижимость в России тоже была условной, даже непонятно, с чем его соотнести, к чему прислонить.
Крупные богатства порождали на Руси, как и везде в мире, особую «суверенность» их обладателей. Да и могло ли быть иначе, если они, случалось, бывали спасителями царей и великих князей? В главе VI своего монументального труда «Боярская дума Древней Руси» В.О. Ключевский приводит рассказ (под 1371 годом) нижегородской летописи о «набольшем» нижегородском госте Тарасе Петрове, который выкупил в Орде множество пленников, «всяких чинов людей», и у своего великого князя купил вотчины на реке Сундовике за Кудьмой. Вскоре Тарас Петров превращается в Тарасия Петровича, приобретает фамилию Новосильцев, становится боярином и казначеем великого князя. И никак не скажешь, что незаслуженно: «местнические грамоты рассказывают, что он два раза выкупил из плена своего великого князя Димитрия Константиновича и один раз — великую княгиню».