В период Смутного времени присылка новых партий служилых людей из Москвы прекратилась, казаки перестали задирать соседей, сосредоточившись на земледелии, промыслах и торговле. В это время казачий Терский городок (Терки) стал центром торговли с Кавказом и Персией. Очевидцы писали, что «в нем были караван-сараи, торговые ряды и базары, роскошные сады, общественные бани, таможенный и кружечный дворы, аманатный двор, деловой двор, соборная и приходские церкви, монастырь, где крестились инородцы»40.
Начиная с XVIII века прерогативу формирования, утверждения и роспуска казачьего войска присвоило себе петербургское правительство. Исторически позже появились казаки оренбургские, уральские, сибирские, семиреченские, забайкальские и уссурийские. Они всегда появлялись на контактах православия с чуждыми верами.
Помимо казачьих войск из великороссов и отчасти малороссов, на какое-то время вводились Ставропольское калмыцкое войско (с 1739 года), Башкиро-Мещерякское войско (с 1798 года), калмыцкие Астраханские полки (с 1811 года), Ногайские полки (с 1811 года), Туркменский конный дивизион (с 1885 года). В России было две казачьих области — Уральская и Войска Донского (административно империя делилась не только на губернии, но и на области).
Военные демократии казаков, их безумная смелость, их гордая независимость («С Дона выдачи нет!») — не выдумка позднейших писателей, в отличие от мифа о ковбоях. Вот характеры, вот цельность! Казачество, страж военных рубежей родины, уникальное сословие, могло бы стать благодатным материалом для национального эпоса, но по нашей скромности почему-то не стало. И не только потому, что наши писатели всегда были куда более склонны клеймить и обличать. Национальные мифы способна породить лишь буржуазная литература, а она в России так по-настоящему и не возникла.
Казаки в своем архетипе — люди подвижной границы, фронтира, передовой отряд православия. Они покорили Сибирь, вышли к Тихому океану, создали славянские форпосты по кромке великой евразийской степи. Их вечно влекло за горизонт, они (а затем и их потомки) всегда ставили перед собой непомерные задачи: освоение Сибири и Аляски, Дальнего Востока и Маньчжурии, Кавказа и Средней Азии, а позже — покорение Арктики, Мирового океана и космоса. Они не боялись жизни, они смеялись над трудностями. Судьба единоверцев за Дунаем или храма Святой Софии в Константинополе, бывало, заботила их больше, чем низкие мелочи повседневности.
У казаков единственный сын в семье носил в ухе две серьги. Это означало, что он не может быть отправлен на опасное дело. Казаки показали себя людьми чести и в 1917 году. В дни «триумфального шествия советской власти», 24 ноября 1917 года в один и тот же день (т.е. не сговариваясь) отказываются признать эту власть руководство казачьих войск: Оренбургского (Дутов), Забайкальского (Семенов) и Кубанского (Филимонов). Они спасли русскую честь.
Дальнейшее слишком хорошо известно. С помощью многократно превосходящей вооруженной шпаны и швали советской власти удалось провести расказачивание, а затем и истребление казачества.
Отдельную главу нашей истории составляет трехвековое сопротивление миллионов(!) старообрядцев всем попыткам заставить их перейти в господствующую конфессию. Согласно данным крупнейшего знатока вопроса А.С. Пругавина (1850-1921), по состоянию на 1902 год в России было 20 млн старообрядцев разных толков, включая некоторое количество сектантов. Это 22% от общего на тот момент количества великороссов, малороссов и белорусов империи (90 млн).
Непокорность проявляли и западные народы, восстания и крестьянские войны случались, конечно, и в Европе, но в целом народы стиснутых своей географией стран проявили за последнюю тысячу лет неизмеримо больше долготерпения, послушания и благоразумия, чем мы. Они научились ждать и надеяться, класть пфениг к пфенигу, унавоживать малые клочки земли и выживать в чудовищных по тесноте городах. Они стерпели побольше нашего — стерпели огораживания, «кровавые законы», кромвелевский геноцид, истребление гугенотов, гекатомбы Тридцатилетней войны, они вырыли еще до всех механизаций почти пять тысяч километров (это не опечатка!) французских каналов и вытесали в каменоломнях баснословное количество камня ради возведения тысяч замков, дворцов и монастырей для своих господ, светских и духовных. Они и сегодня не идут на красный свет даже когда улица пуста.
Кстати об улице. С.Ю. Витте пишет в своих воспоминаниях: «Как-то раз в Нью-Йорке я поехал в автомобиле… по одной улице, которая была крайне загромождена экипажами, а особливо трамваями. Вдруг я заметил, что все движение полицейский сразу остановил, чтобы дать мне проехать. Я удивился, и увидел, что агент, рядом около меня сидящий, расстегнул свой сюртук, и под сюртуком у него была лента с особым значком, и вот, увидевши этот значок, полицейский махнул рукой… и все движение было прекращено. У нас, особливо в монархической стране, вся публика взволновалась бы на такое действие полиции, а, вероятнее, большей частью и не послушалась бы». Окажись в этой монархической стране (пока она была монархической) более послушная публика, было бы много лучше для самой этой публики и для ее потомков.
Сторонники тезиса о многотерпеливости и фаталистическом послушании русского народа черпают немало вдохновения в советском периоде нашей истории. Это называется смотреть и не видеть. Спросим у себя хотя бы следующее: чего ради коммунисты создали такую беспримерно мощную карательную машину, такую неслыханную в мировой истории тайную политическую полицию и с их помощью умертвили миллионы своих же сограждан? Неужели из чистого садизма? Вряд ли. Может, с целью уменьшить толчею на стройплощадке коммунизма? Непохоже.
Можно услышать, правда, и такое замечательное объяснение: всякий тоталитаризм держится на поиске врага и устрашении, вот коммунисты и устрашали. Данное предположение просто не стоит на ногах. Запугивание действенно, если доводится до всеобщего сведения. Таким оно было в гражданскую войну, когда большевики печатали в газетах и вывешивали на заборах списки расстрелянных и взятых в заложники. Но когда душегубы начинают действовать предельно скрытно, существование концлагерей (не говоря уже о числе умерщвляемых) становится государственной тайной, репрессии яростно отрицаются, а официальное искусство и идеология изо всех сил изображают счастливую, жизнерадостную и практически бесконфликтную страну, это означает, что запугивание отошло на задний план, а на первом встала другая задача — истреблять тех, кто тайно враждебен воцарившемуся строю, кто пусть и не сопротивляется явно, но способен и готов к сопротивлению, кто ждет или предположительно ждет своего часа. Не будем себя обманывать: чекисты видели врагов, у них был неплохой нюх на чужих и чуждых. С помощью самого чудовищного на памяти человечества «профилактического» террора они тайно ломали потенциал народного сопротивления.
Если бы работа карательных органов не секретилась, а ее смысл заключался в простом устрашении, количество жертв террора следовало бы признать бесконечно избыточным. Остается сделать вывод: сила карательного действия вполне адекватно отражала потенциал противодействия. Это противодействие редко прорывалось на поверхность, не имело шанса заявить о себе, быть услышанным и увиденным. Чем дальше, тем оно больше становилось подспудным, пассивным, инстинктивным, но коммунисты все равно не смогли его одолеть — ни во времена ГУЛАГа, ни во времена андроповских облав. Путь коммунистов к поражению был предопределен тотальным «сопротивлением материала». К этому мы еще вернемся.