Наш прорыв к свободе
Всего два десятилетия назад казалось, что вырваться из тоталитарной западни невозможно в принципе, однако Россия сделала это. Она вернула себе демократические свободы, открытое общество, политический плюрализм, многопартийную систему, рыночную экономику — то, чего она лишилась в 1917 году. Этот опыт России уникален. Свой тоталитаризм она победила сама — в отличие от Германии, Италии, Японии, где тоталитарные режимы были сокрушены внешними силами.
Победа России над своим внутренним тоталитаризмом — событие не менее судьбоносное, чем ее другая величайшая победа, над тоталитаризмом внешним, над гитлеровской Германией. То есть, на исторически кратком, меньше полувека, отрезке Россия дважды совершила почти немыслимое. Значит, мы можем всё. МЫ МОЖЕМ ВСЁ. Эти слова отныне заслуживают стать нашим национальным девизом.
Всеми как-то быстро забылась та удивительная внутренняя готовность к свободе, которая оказалась присуща России. Приходится напоминать, хотя вроде бы это должен знать каждый старше 35, что антитоталитарный прорыв в СССР возглавила Россия. Начиная с 1985 года, при первых же цензурных послаблениях, из Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Томска, Саратова, Горького, Свердловска, из дюжины академических городков (оттуда же, откуда до того десятилетиями шел самиздат) стали открыто и громко распространяться идеи и импульсы свободы, столь смелые и последовательные, что поначалу местные элиты в советских республиках и будущие вожди «народных фронтов» и рухов в ужасе шарахались, подозревая ловушку, и в лучшем случае лепетали: «Больше социализма!» (и уж совсем шопотом: «Региональный хозрасчет!»).
Революция 1988-1991 годов была российской революцией, остальные «советские республики» шли по ее пятам, чтобы затем воспользоваться ее плодами43. В своей книге «Украина — не Россия» Л.Д. Кучма описал, как это было в украинском Верховном Совете: «Собрались, проголосовали, стали независимы и спустились в буфет<…>, ни единого выстрела<…>, никакого противодействия ниоткуда» (стр. 431).
То же относится и к Восточной Европе. Как ни стараются сегодня в странах региона об этом забыть, каждая из них избавилась от коммунистического режима не сама по себе, она была избавлена от него Москвой, вплоть до прямой режиссуры событий. Лишь про Польшу можно сказать, пишет Ален Безансон, что она «отчасти освободилась собственными силами». Не замечательно ли, что ни слова, ни вздоха благодарности Москва ни от одной из этих стран не дождалась? Более того, нам, того гляди, начнут рассказывать, что «бархатные революции» совершались под обстрелом советских танков.
Россия покончила с изоляцией от мира, ввела многопартийную демократию и совершила бросок от централизованной плановой экономики к рыночной. И не в условиях диктатуры, а постоянно подтверждая легитимность перемен всенародным голосованием. Благодаря воле новой России преодолен раскол Европы, ликвидирована Берлинская стена, остановлена гонка вооружений, резко сокращены ядерные арсеналы. Ничто из этого не было гарантировано само собой.
Правда, и в самой России сегодня немало людей, уверяющих, будто партии, выборы, парламент, развивающееся законодательство, свободная пресса, возможность критики власти, частное предпринимательство, взлет гуманитарного образования, издательский бум, свобода личной инициативы, культурная свобода, свобода въезда и выезда, а главное — свобода как таковая, свобода без прилагательных, к которой мы уже так привыкли, что перестали ее замечать, как здоровый не замечает здоровья — всё это балаган для дурачков (вариант: чтобы втереть очки Западу). Они уверяют, что на самом деле в России сегодня неототалитарный строй, называют российскую демократию псевдодемократией, а обретенные нами свободы — псевдосвободами. Никто этим людям не затыкает рот.
Россию, кроме того, обличают как страну, подверженную «имперскому синдрому». Где этот синдром? Если сегодня провести всенародный опрос: «Желаете ли вы, чтобы Россия объединилась с бывшей советской республикой такой-то?», из 14 «республик», уверяю вас, будут отвергнуты двенадцать или даже тринадцать. Украина может пройти, а может и не пройти.
Слом коммунизма не был ни причудой Горбачева, ни диссидентской революцией, ни, смешно говорить, результатом заговора ЦРУ. Коммунистический проект рухнул, не мог не рухнуть, из-за уже упомянутого «сопротивления материала». Подавленное в 1917-22 как классическое вооруженное сопротивление, оно было загнано внутрь, вылилось в формы неосознанного саботажа, превратив все затеи большевистских вождей в пародию и карикатуру на первоначальный замысел.
С точки зрения своих идеалов, даже гражданскую войну коммунисты закончили тяжелейшим поражением — нэпом. Они просто не совладали с населением страны, которое отторгало жизнь по выдуманным схемам. Нэп уже сам по себе означал крушение коммунистического проекта. Вся дальнейшая история СССР представляла собой сочетание слабеющих попыток воскресить этот проект (во все более редуцированных версиях) с оппортунистическим приспособлением власти к наличному народу. Хотя, конечно, и народа к власти — никуда не денешься.
Коммунисты не смогли одолеть «сопротивление материала» ни во времена коллективизации, ни во времена бригад коммунистического труда. Долгое подспудное народное сопротивление противоестественному проекту отразило процесс постепенного тканевого отторжения Россией коммунистического тоталитаризма по причине ее с ним биологической несовместимости.
А вот смогла ли бы, к примеру, Германия преодолеть свой тоталитаризм сама — большой вопрос. Гитлер, стоит напомнить, взял власть без малейшей гражданской войны и за полгода радикально изменил свою дотоле демократическую страну (по крайней мере, политические партии существовали в ней к тому времени уже лет 70) при полном восторге населения.
Тирания никогда не чувствовала себя в России полностью уверенно. Милан Кундера, чешский эмигрант, а точнее перебежчик — ибо был членом компартии Чехословакии (вступив в нее в 1948 году, сразу после захвата власти коммунистами — уж не из шкурных ли, боюсь вымолвить, соображений?), — года за два до начала Перестройки в СССР сочинил статью «Трагедия Центральной Европы». Статью напечатали «Нью-Йорк Таймс», «Ди Цайт», «Монд» и другие обожающие Россию издания. Говоря о послевоенном «разрушении Центральной Европы», Кундера называл двух виновников. Первым был «советско-русский коммунизм», а попросту говоря — Россия. Не СССР, а именно Россия. СССР, по утверждению Кундеры, являл собой вполне органичное воплощение «русских черт». Виновен был и Запад, позволивший плохой России сделать свое черное дело. Русским Кундера отказывал в праве считать себя жертвами коммунизма. В полемику с ним вступил Иосиф Бродский, напомнивший неприятные для Кундеры вещи: «К чести западного рационализма, призраку коммунизма пришлось, побродивши по Европе, отправиться на восток. Но нужно также отметить, что нигде этот призрак не встретил больше сопротивления, начиная от «Бесов» Достоевского и кончая кровавой баней гражданской войны и большого террора, чем в России... На родине же г-на Кундеры призрак устроился без таких проблем... Кундера и многие его братья восточноевропейцы стали жертвами геополитического постулата, придуманного на Западе, а именно концепции деления Европы на Восток и Запад... Вторая мировая война была гражданской войной европейской цивилизации». (J. Brodsky. Why Milan Kundera Is Wrong About Dostoevsky? // Cross Currents. № 5, 1986)44.
Все советские годы на субстрате «сопротивления материала» в СССР шла подспудная подготовка к смене цивилизационного вектора, и этот процесс ощущался незашоренными наблюдателями уже как не подлежащий сомнению начиная с военных лет. Подготовка шла в академической среде и в молодежной, на кухнях у технической интеллигенции и на лагерных зонах, резко усилившись в послесталинское время, на рубеже 60-х годов. Во второй половине 80-х процесс вырвался на поверхность и привел к падению коммунизма.
При этом — так уж устроен человек — немногие верили, что коммунистический монолит рухнет еще при их жизни. В интеллигентских кругах начала 80-х царило примерно такое настроение: всем нам суждено окончить жизнь при убогом и постыдном советском строе, даже нашим детям вряд ли удастся увидеть его конец, ибо этот строй не навязан нам извне, как Восточной Европе, он наше отечественное изобретение, и народ наш, увы, ощущает его своим. Этот строй, рассуждали мы, устранит лишь медленное, поколениями, изживание его.