Неясно, правда, почему эта косная страна на семи многопартийных выборах подряд не вернула к власти дорогих ее сердцу врагов демократии, реставраторов старых порядков. Партии с реставраторскими программами постоянно выставляют своих кандидатов, но почему-то они устойчиво получают ничтожное количество голосов. Это ни о чем не говорит, уверяют нас, в следующий раз они точно победят.
Нам в сотый раз повторяют басню о том, что правительство в России — «единственный европеец», хотя это было не так уже во времена Пушкина. Модернизация якобы отторгается и все остается без перемен потому что Россия, видите ли, сохранила традиционное общество с укорененными архаичными кодами, табу, матрицами, архетипами и проч. и проч. — что бы ни означали подобные камлания. (В этом «традиционном обществе» всего за несколько лет привились пляжи, где женщины загорают «топлесс».). Как это понять: преобразования отторгнуты, а страна сегодня устроена совершенно иначе, чем всего 15 лет назад?
Те, кто изображает российский народ носителем дремучих убеждений, могли бы обратить внимание хотя бы на то, что в этом народе доля людей умственного труда близка (среди работающих) к 40%, она выше доли «рабочего класса». Тем не менее, нам продолжают приписывать любовь к колхозу и коммуналке, имперский синдром, ксенофобию и мечту о таком вожде, при котором бы все ходили по струнке. Веря в этот вздор, на него, как на объективную данность, опирается политическое планирование. В то, что российское население мечтает именно о такой системе, с готовностью верят и в посткоммунистических странах Европы.
Руководители масштабного исследовательского проекта «Самоидентификация россиян в начале XXI века», проведенного ВЦИОМ и Клубом 2015, Игорь Клямкин и Татьяна Кутковец подчеркивают, что на самом деле такую систему в России хотели бы видеть менее 7% населения страны. Главный (и потрясающий!) вывод исследования Клямкин и Кутковец формулируют так: «В современной России реформаторский потенциал общества значительно превышает реформаторский потенциал элит… Модернизация блокируется не менталитетом населения, а российской элитой, не готовой и не способной управлять свободными людьми. Стремясь компенсировать эту свою неспособность, она реанимирует старые мифы о русском народе».
Это (пока!) почти одинокий голос. «Как правило, [социологическая] анкета формируется исходя из уже имеющихся стереотипов, а они заключаются в том, что российские граждане не одобряют реформ, мечтают о патернализме и ненавидят предпринимателей…» На самом же деле, «60% социально активного населения страны выиграло от реформ, и живет сегодня в разы лучше, чем жил средний гражданин времен позднего СССР» (Эксперт № 17, 2005)53.
И все же Клямкин и Кутковец не одиноки. В «Заключении» будут приведены данные другого впечатляющего социологического исследования, свободного от «древлего благочестия» образца газеты «Советская Россия», в котором все еще тверды российские социологические службы.
О развитии прав
Почти общепринятый, почти не обсуждаемый (даже в самой России!) постулат гласит: отечественной истории неведомы такие понятия, как права личности, гарантии от произвола, свобода мнений, свобода слова, независимый суд и прочие блага либерального общества, в счастливой же Европе с ее тысячелетней демократией, права человека лелеются с древности. Так ли это?
Подобные рассуждения, конечно, наивны. Рядовые люди далеких веков думали и рассуждали вовсе не так, как считается политкорректным приписывать им сегодня. Окружавшая их действительность диктовала им иерархии ценностей, которые мы просто не в силах вообразить. Узкие пределы их личной свободы определяли обычаи, повседневный тяжкий труд и религиозная мораль, везде по необходимости суровая. Социальный контроль повсеместно был таков, что современному человеку в любой точке мира жизнь показалась бы абсолютно невыносимой, а от бытовых условий он просто бы полез в петлю. Но заведомо было много такого, что ускользает от нас либо не поддается сравнению. Можно попытаться вывести интегральный показатель качества жизни разных народов на очень долгом историческом отрезке (что и будет сделано далее), но мы не способны решить, где простолюдин чувствовал себя вольготнее, скажем, во времена Ивана III — в Москве, в Гранадском эмирате, Китае, Японии, Оттоманской Турции, Польше, Швабии, Сицилии, Ливонии или Англии.
Поэтому пропустим череду утомительных, малогигиеничных (в незнакомой с баней Европе) и кровавых веков борьбы между монархами и баронами за привилегии. Красивы эти века только в кино, да и права рядовых людей от этой борьбы прирасли ненамного.
Но зато уж, думаем мы, едва Великая Французская революция провозгласила «Декларацию прав человека и гражданина», всякая личность сразу же оказалась огражденной от произвола. Но вот после принятия замечательной декларации прошло почти полвека, и в 1834 в Париже произошло выступление, не слишком значительное, республиканцев против Луи Филиппа. У дома 12 по улице Транснонен был ранен офицер, и в наказание все жители дома, включая женщин и детей были зверски убиты. (Многие вспомнят литографию французского художника О.Домье, отразившую эту бойню.) В России 1834 года такое, согласимся, было совершенно невозможно.
В 1858, после покушения на Наполеона III, во Франции был принят закон «О подозрительных» (известный еще как «Закон Эспинаса»). Париж и крупные города очистили от лиц, имевших несчастье не понравиться полиции. На места была спущена разнарядка раскрыть в каждом из 90 департаментов заговоры с числом участников не менее 10, замешав в них всех заметных недоброжелателей монархии. «Заговорщиков» без суда отправили в Кайенну и иные гиблые места. Возможность защиты или обжалования исключалась. Европа отнеслась с пониманием: как-никак, это было уже третье покушение на Наполеона III. В России 1858 года подобное также было бы совершенно невозможно. Стало, правда, правилом в ленинско-сталинском СССР.
Следует ли отсюда, что в России тогда царила терпимость, а в Европе — тирания? Нет. Следует лишь то, что нынешнюю европейскую модель демократии, уважения личности и гарантий от произвола нельзя проецировать даже в XIX век, а тем более считать ее тысячелетней. Данная модель сложилась в последние десятилетия.
«Царскую Россию можно считать раем по сравнению с любой европейской диктаторской страной, появившейся между двумя мировыми войнами» — таков итог воспоминаний и размышлений датчанина Карла Андреаса Кофода, к которому он пришел, завершая (около 1940 года) книгу о дореволюционной России54. Ныне уже не всякому ясно, какие диктаторские страны, кроме двух очевидных, Германии и Италии, имел в виду Кофод55. Еще меньше людей отдают себе сегодня отчет в том, что ни одну из демократических стран, остававшихся в Европе к началу Второй мировой войны, не пустили бы в наши дни в Евросоюз с формулировкой «по причине вопиющего несоответствия демократическим нормам». Такое несоответствие было бы усмотрено в области гражданских свобод, избирательного права, прав женщин, уголовного законодательства, законов о труде, гарантий прав личности, пенитенциарной системы, равенства по конфессиональному признаку — да буквально во всем.
Сегодня уже с трудом верится, что около 60 тысяч шведов, 1% населения страны, были вопреки их воле стерилизованы в течение сорока лет до 1976 года, что принудительную стерилизацию применяли Норвегия, Дания, Финляндия, Канада, США. С трудом верится, что 8 февраля 1962 года в Париже был возможен «Кровавый четверг» — совершенно чудовищный расстрел (никаких резиновых пуль!) мирной уличной демонстрации. Мировое сообщество не стало тогда раздувать историю, клеймить де Голля, пресса не слишком вдавалась в вопрос об истинном числе убитых. Это было немного другое, еще «предыдущее» время. Отдадим прогрессу должное: сегодня такое в Париже кажется немыслимым. Чуть труднее поручиться, что в США невозможно повторение расстрела студенческой демонстрации в Кентском университете (май 1970-го).