Английский парламентаризм — превосходное изобретение, но его достоинства стали привлекать серьезный интерес, а не просто любопытство, внешнего мира лишь в следующем, XIX веке, а бесспорными признаны едва ли не на пороге Первой мировой войны. Кто мог их провидеть за сто или двести лет? А за триста? Что могло в 1610 году послужить образцом для Михаила Салтыкова и Боярской Думы? Менее всего английская модель. В это время на английском престоле сидел Яков I, беспощадный гонитель пуритан, который произвольно вводил налоги и принудительные займы, раздавал монопольные патенты, по семь лет не созывал парламент и даже сочинил небольшой трактат о том, что парламент вообще не нужен. Речь об этом у нас уже шла выше.
Салтыков видел более убедительные образцы. Посол в Польше в 1601-02 гг, он имел перед глазами пример польской «Посольской избы» — палаты депутатов, не давшей возникнуть в Польше абсолютизму79. Боюсь, правда, это не совсем то «западное влияние», которое обычно имеют в виду. Добрый пример Салтыков мог найти в устройстве чешского сейма, отлично уравновешивавшего интересы городов, панства и витязей (рыцарства) и успешно противостоявшего (опять-таки) абсолютизму — сейм не раз окорачивал произвол Габсбургов. Увы, в 1620 году чешские сословия были разбиты при Белой Горе баварцами, которые поработили Чехию, прервав, быть может, самый удачно развивавшийся парламентаризм своего времени. Хорошее «западное влияние», правда?
Год смерти Салтыкова неизвестен, так что, возможно, он дожил до разгона английского парламента в 1629 году. Современникам этот разгон представлялся окончательным.
Представлять «Запад» как нечто цельное, непротиворечивое и всегда устремленное к совершенству — детская наивность. Разве политическая традиция Европы не ведала склонности к неприкрытой тирании? Sic volo, sic jubeo, sit pro ratione voluntas (так хочу, так велю, вместо доводов — моя воля) — этот принцип пришел не из Персии, не из Аравии, не из Китая. Разве Римская церковь не выказала самый жестковыйный ригоризм, провозгласив принцип (обошедшийся в миллионы жизней): «Римская церковь никогда не ошибалась, она, согласно свидетельству Писания, вечно будет непогрешимой»?
Качество жизни — составная часть свободы
Европа подарила человечеству целый ряд мыслителей, напористо внушавших — и многим внушивших, — что только те страны, откуда они родом («передовые», «прогрессивные»), развиваются правильным образом и должны ставиться в пример прочим — «отсталым» и (или) «реакционным». Пример, видимо, недостижимый, поскольку отсталые нации прожили Средние века и Новое время не должным образом, и потому отстали навек.
Эти донаучные представления дожили до наших дней. Их отголоском является, например, призыв к «возвращению России на большак мировой цивилизации». Нет такого большака. Даже школьникам уже как-то неловко объяснять, что у каждой страны свой «большак» — если уж мы допускаем метафору пути (хотя она еще мало кого не сбила с толку).
Западная модель развития (допустим, что несмотря на разнообразие исторических судеб отдельно взятых западноевропейских стран, ее усредненный алгоритм поддается вычислению) подготовила переход к эффективной демократии, либеральной экономике, «гражданскому обществу», соблюдению основных прав и свобод. Но этот переход произошел, по большому счету, только за ХХ век, после череды мучительных, невыносимых (хотя и успешно идеализированных) столетий.
Если подразумеваемая цель общественного развития всякой страны состоит в том, чтобы в ее населении на каждый данный исторический момент была как можно выше доля людей, имеющих удовлетворительные для своего времени жизненные стандарты (не будем говорить «счастливых»), можно ли признать путь Запада блистательным? Увы, никак нельзя.
Опрос былых поколений произвести невозможно, но есть интегральный способ судить о «качестве жизни» народа на протяжении истории — не высших слоев, а именно народа. Это данные демографической статистики. Возьмем три века, предшествовавших Промышленной революции, время, когда крестьяне во всех без исключения странах составляли подавляющее большинство, «планирование семьи» было неведомо, женщины рожали столько детей, сколько Бог пошлет, а ограничителями роста населения были болезни и моровые язвы, младенческая смертность, голод, войны, непосильный труд, винопитие, неразвитая гигиена, стрессы, общая тяжесть жизни. Если сегодня высокий прирост населения отличает самые неблагополучные страны, тогда все обстояло наоборот.
Дожившие до работоспособности дети были единственным видом социальной защиты родителей и младших членов семьи. Чем благополучнее была жизнь в той или иной стране, тем больше детей в ней доживали до брачного возраста и тем выше был прирост населения. Тем более интересную картину приоткрывают цифры. А именно, что между 1500 и 1796 годами число только великороссов выросло в 4 раза (с 5 до 20 млн), тогда как французов — лишь на 80% (с 15,5 до 28 млн), а итальянцев — на 64% (с 11 до 17 млн)80. Вот и делайте выводы.
То есть, совершенно очевидно, что при всех возможных (и законных) оговорках, качество жизни простых людей Руси-России, по крайней мере до Промышленной революции, было выше, чем в странах Запада. Больше было и возможностей вырваться, пусть и с опасностью для себя, из тисков социального контроля. Наличие такого рода отдушин обусловило постепенное заселение «украинных» земель вокруг ядра Русского государства. А вот, например, для английского народа, доведенного до крайности «огораживаниями» и «кровавыми законами», подобная возможность впервые открылась лишь в XVII веке, с началом заселения колоний.
Важным фактором качества русской жизни издавна было обилие праздников, церковных и народных. Досуг — составная часть свободы. Церковные праздники делились на «великие» (в том числе 12 главных) с рядом «предпразднеств» и «попразднеств», «средние» и «малые» («меньшие малые» и «большие малые»). Манифест Павла Первого от 5 апреля 1797 года прямо запретил помещикам привлекать крестьян к работе в воскресные и праздничные дни.
Многие праздники были непереходящими, т.е. жестко приуроченными к определенному дню. Храмовые праздники (одноименные с храмом) бывали «престольные», «съезжие» и «гулевые». Конечно, праздновали память далеко не всех святых и событий Нового Завета, иначе не осталось бы ни одного рабочего дня. Тем не менее, в году набиралось под полторы сотни праздничных дней, из которых 52 падали, правда, на воскресенья. Кануны некоторых (не всех) праздников считались полупраздниками, так что работали полдня. Общими «вакациями» в государстве были Масленица, Светлая неделя и две Рождественские недели. Были и светские праздники — день Нового года и 8-9 «царских» дней: дни рождения и тезоименитств царя, царицы, наследника и вдовствующей государыни (если была жива), а также день восшествия царя на престол и день его коронования, а при Николае II — еще и день чудесного спасения августейшей семьи, 17 октября по старому стилю.
Крестьянам и иному простому люду (кроме фабричного) немало досуга добавляли народные праздники вроде вешнего и осеннего Егориев, Ивана Купалы, Ильи Пророка, Семика, Красной горки, Русальной недели, Веснянки, Родительского дня. Порой они накладывались на второстепенные церковные, не празднуемые государством праздники. И, наконец, в любой местности праздновалась память особо чтимых местных святых и блаженных. Сколько это добавляло дней, сказать трудно, но так или иначе досуга у простых людей (мать семейства не в счет; ее работа не кончалась никогда — дети, скотина, уборка, готовка, стирка) было много больше, чем у связанных службой «непростых», и здесь скорее господа понемногу стали следовать за мужиками, чем наоборот. Была, конечно, и противоположная тенденция. Поскольку праздники съедали чуть ли не половину годового рабочего времени и способствовали пьянству, власти и церковь стремились сократить их количество. К концу прошлого века число официально праздничных, неприсутственных дней в году в России было сведено к 98, но наших крестьян это затрагивало мало (для сравнения, в Австро-Венгрии неприсутственных дней осталось только 53 — т.е. воскресенья плюс еще один день).