Поначалу Вильгельм Густлофф устроился ассистентом в обсерваторию. Как только это исследовательское учреждение приобрело статус федерального научного центра, он стал его ученым секретарем, которому, впрочем, хватало времени и на то, чтобы подрабатывать в качестве агента акционерного общества, страховавшего домашнее имущество; таким образом ему удалось наряду с исполнением основных служебных обязанностей познакомиться в ходе побочной деятельности со всеми швейцарскими кантонами. Не меньшее усердие проявляла и его супруга Хедвиг: приверженность националистическим идеям не помешала ей занять место секретарши в адвокатской конторе Мозеса Зильберрота.
До этих пор супружеская чета Густлофф являла собою образец бюргерских добродетелей, однако, как это обнаружится позднее, она лишь создавала видимость, будто целиком восприняла присущую швейцарцам практичность; поначалу втихомолку, а затем вполне открыто ученый секретарь обсерватории, пользуясь долготерпением своего работодателя, не без успеха пустил в ход врожденные и недюжинные организаторские способности: вступив в Партию, он навербовал туда среди живущих в Швейцарии граждан Германии и Австрии пять тысяч новых членов, которых свел в образованные по всем кантонам местные отделения и заставил присягнуть тому, кому провидение уготовило роль Вождя.
Сам он получил звание ландесгруппенляйтера от Грегора Штрассера, который отвечал в Партии за организационные вопросы. Штрассер, принадлежавший к левому крылу, отказался в 1932 году от всех своих постов, протестуя против сближения Вождя с крупной буржуазией, а спустя два года он был ликвидирован собственными же людьми при подавлении путча, якобы организованного Рёмом; его брат Отто спасся бегством за границу. Пришлось Густлоффу искать себе новый объект для поклонения.
Реагируя на запрос, поступивший в Малый совет кантона Граубюнден, представитель иммиграционной полиции спросил Густлоффа, насколько его партийная деятельность в качестве ландесгруппенляйтера НСДАП согласуется с проживанием на суверенной швейцарской территории; последний ответил: «Больше всего на свете я люблю жену и мать. Однако если Вождь прикажет убить их, я подчинюсь приказу».
В Сети эта цитата оспаривалась. В чате «Соратничества Шверин» утверждалось, что, дескать, подобные лживые измышления распространялись еврейским автором Эмилем Людвигом. На самом же деле Мученик продолжал оставаться под влиянием Грегора Штрассера. Мол, Густлофф всегда отдавал в своих убеждениях приоритет социалистическому элементу перед национальным. Вскоре в чате разгорелись межфракционные схватки. Виртуальная ночь длинных ножей[4] возжаждала крови.
Однако затем всем заинтересованным пользователям Интернета напомнили об исторической дате, которая якобы доказывала влияние провидения. То, что я объяснял себе случайным совпадением, возносило Густлоффа в сферы действия надмирных сил: 30 января 1945 года, спустя ровно полвека после рождения Мученика, начал свою гибель корабль, названный его именем, и в этот же день двенадцатью годами ранее пришли к власти нацисты, что послужило предвестьем всеобщей катастрофы.
Вот она, эта дата, словно высеченная клинописью в граните. Проклятая дата, с которой все началось, убийственно нарастало, достигло апогея, покатилось к своему концу. Благодаря матери мой день рождения также пришелся на эту дату продолжающегося несчастья; сама же мать живет по собственному календарю, не веря ни случайностям, ни тому подобным универсальным объяснениям всего и вся.
«Вот еще! — восклицает та, кого я никогда не именовал собственнически „моей“, но всегда просто — „матерью“. — В честь кого бы тот корабль ни окрестили, все равно бы утоп. Хотела бы я знать, о чем думал тот русский, который приказал пустить три торпеды прямехонько на нас…»
Она ворчит до сих пор, будто не утекло с того времени столько воды. Тягучий диалект, фразы будто расплющены стиральным валиком. Картошку называет бульбой, творог — сыром, а треску под горчичным соусом — вахней. Родители матери Август и Эрна Покрифке были родом из Кошнадерской земли, а потому прозывались кошнаверами. Сама же она выросла в Лангфуре. Это еще не Данциг, а его вытянувшееся в длину и уходящее в поля предместье, одна из улиц которого была Эльзенштрассе; Лангфур для девочки Урсулы, по прозвищу Тулла, был столь велик, что в рассказах матери «о старых временах» хоть и упоминались нередко купания на ближайшем морском пляже и катания на санках в лесу за южной окраиной предместья, однако гораздо чаще мать увлекала слушателей во двор доходного дома на Эльзенштрассе 19, а оттуда мимо собачьей будки с сидящим на цепи Харрасом в столярную мастерскую, шумовой фон которой определялся визгом дисковой и ленточной пилы, шорохом строгального станка и гудом шлифовальной машины. «Совсем еще девчонкой была, но уж когда клей варили, мне приходилось его в котле размешивать». Из-за чего, как гласят семейные предания, где бы Тулла ни стояла, ни лежала, ни бегала или ни пряталась в укромном уголке, всюду сопровождал ее легендарный дух столярного клея.