И так далее. Я позвонил матери, но тут же получил отпор: «Новое дело! Тебя столько лет не интересовал наш Конрадхен, а теперь что-то померещилось, и ты строишь из себя заботливого папашу…»
Созвонился я и с Габи и наконец отправился на выходные в Мёльн, в это сонное захолустье, даже цветы прихватил. Выяснилось, что Конни уехал в Шверин навестить бабушку. Когда я попытался поделиться своими тревогами, то Габи и слушать меня не захотела: «Я запрещаю тебе вести в моем доме подобные разговоры и подозревать моего сына в общении с правыми экстремистами…»
Стараясь сохранять выдержку, я напомнил, что в Мёльне, этом идиллическом городке, три с половиной года назад состоялись поджоги двух домов, где жили турки[15]. Все газеты поспешили опубликовать специальные репортажи с места события. Мне тоже, пришлось изготовить несколько сообщений для информационных агентств. Даже за границей забеспокоились, поскольку в Германии, дескать, опять… Что ни говори, а ведь погибли три человека. Правда, нескольких подростков поймали, в двух случаях вынесены суровые приговоры с большими сроками, но ведь возможно, что возникла новая организация и какие-нибудь отмороженные скинхеды попытались подключить к себе нашего Конни. Здесь, в Мёльне, или же в Шверине…
Она рассмеялась мне в лицо: «Неужели ты можешь себе представить, чтобы наш Конни связался с этими горлопанами? Нет, правда. Разве пойдет в стаю такой индивидуалист, как он? Смешно. Зато подобные подозрения весьма типичны для того рода журналистики, которой ты всегда занимался по чьему-либо заказу».
Не щадя меня и не скупясь на красочные детали, Габи припомнила мои дела почти тридцатилетней давности, когда я работал на газеты Шпрингера, мои тогдашние «параноидально злобные нападки на левых»: «Кстати говоря, если уж кто и является втайне правым экстремистом, так это ты сам, до сих пор…»
Ладно-ладно. Я сам прекрасно знаю глубины собственного падения. Знаю, как бывает трудно удержаться на краю. Стараюсь оставаться посередке. Обычно держу нейтралитет. Если же получаю заказ, неважно от кого, то лишь излагаю факты, зато делаю это добросовестно и обстоятельно.
Вот и сейчас я хотел все узнать от самого Конни, поэтому снял номер в отеле с видом на озеро, неподалеку от бывшей супруги. Я несколько раз звонил ей, чтобы поговорить с сыном. В воскресенье вечером он наконец вернулся, приехал из Шверина на автобусе. По крайней мере, высоких десантных ботинок он не носил, был одет в джинсы и пестрый норвежский свитер, на ногах обычная обувь. Выглядел он вполне прилично и свою от природы вьющуюся шевелюру не сбрил. Очки делали его эдаким умником. На меня он внимания не обращал, почти не разговаривал, лишь перекинулся несколькими словами с матерью.
После совместного ужина — салат, бутерброды и яблочный сок — Конни намеревался уйти к себе, но я перехватил его в коридоре. Начал нарочито пустяковые расспросы: как дела в школе, есть ли у него друзья или, может, подружка, каким спортом занимается, оказался ли полезен дорогой бабушкин подарок, о цене которого я примерно догадывался; поинтересовался, что дает ему компьютер и вообще современные средства коммуникации и какие темы особенно увлекают его в Интернете, если он и впрямь пристрастился к нему.
Пока я говорил все это, он вроде бы слушал. Мне даже показалось, что его необычно маленький рот слегка скривила улыбка. Он улыбался! Сняв очки, он вновь надел их, но смотрел, как это было и за ужином, будто сквозь меня. Ответ его прозвучал совсем тихо: «С каких пор тебя интересует, чем я занимаюсь?» Возникла небольшая пауза, и сын тут же оказался на пороге своей комнаты, после чего добавил: «Веду исторические разыскания. Такой ответ устраивает?»
Дверь закрылась. Может, надо было крикнуть вслед: «Я тоже! Конни, я тоже! Собираю старые истории. Об одном корабле. В мае тридцать девятого он доставил домой около тысячи добровольцев победоносного легиона „Кондор“. Только кого это сегодня волнует? Может, тебя, Конни?»
4
Во время очередной встречи, которые он устраивает, называя их рабочими совещаниями, им было сказано: вообще-то любой сюжет, так или иначе связанный с Данцигом и его окрестностями, должен был бы остаться за ним самим. Он и никто другой был бы должен рассказать, будь то в краткой или же пространной форме, обо всем, что связано с этим кораблем, о том, как он получил свое название и как использовался во время войны, и, наконец, об его гибели в районе Штольпебанк. Вскоре после публикации толстенного романа «Собачьи годы» к нему поступила гора материалов. Ему бы самому — а кому ж еще? — и следовало бы разобрать эту гору, слой за слоем. Ведь имелось немало свидетельств о судьбе семьи Покрифке, прежде всего о Тулле. Можно было по крайней мере догадаться, что остаток семьи — оба старших брата Туллы погибли на фронте — присоединился к тысячам и тысячам беженцев, которым в последний миг удалось попасть на забитый до отказа «Вильгельм Густлофф» вместе с беременной Туллой.