Пребывая в полном замешательстве, я начал с тети Йенни. Старая дама, слегка подрагивая головой, внимательно выслушала в своей игрушечной квартирке все, о чем я более или менее искренне поведал ей. С ней можно было выговориться. К подобного рода откровениям она привыкла, видимо, с юных лет. После того как я прокрутил мою шарманку, она, явив свою примерзшую к губам улыбку, сказала: «Это скверна ищет выхода наружу. У твоей матери Туллы, подруги моих детских лет, такая же проблема. Как часто, будучи ребенком, я страдала от ее выходок. И мой приемный отец, удочеривший меня — а ведь, говорят, я чистокровная цыганка, что было тогда большим секретом, — этот чудаковатый штудиенрат Бруннис, фамилию которого я теперь ношу, тоже пострадал от Туллы. С ее стороны это было всего лишь озорством. Только кончилось оно плохо… По ее доносу папу Брунни забрали… Он попал в концлагерь Штутхоф… Правда, потом с Туллой почти все поправилось. Ты бы поговорил с ней о своих проблемах. Тулла на собственном примере знает, до чего сильно способен измениться человек…»
Итак, я махнул из Берлина по магистрали А-24 До развилки, где повернул на Шверин. Да-да, состоялся разговор с матерью, насколько с ней вообще можно говорить о моих размышлениях, вечно расходящихся с ее мнением. Мы сидели на балконе одиннадцатого этажа отремонтированного панельного здания по адресу Гагаринштрассе. с балкона открывался вид на телевизионную вышку; внизу все еще стоял бронзовый Ленин, устремивший свой взор на Запад. В квартире ничего не переменилось, хотя за последнее время мать вновь вернулась к вере своих детских лет. Она сделалась католичкой, устроила в уголке гостиной подобие домашнего алтаря, где между свечами и искусственными цветами — белыми лилиями — стояли иконки Девы Марии, а рядом в странном соседстве находился портрет товарища Сталина в белом кителе, мирно покуривающего свою трубку. Пялиться на алтарь и ничего не говорить было трудно.
Я принес матери ее любимые лакомства — миндальное пирожное и маковый рулет. Едва я уселся, не зная, с чего начать, она сказала: «За нашего Конрадхена особо не беспокойся. Пусть отсидит свое за то, что натворил. Когда выйдет, станет настоящим радикалом, какой я была когда-то, когда мои же товарищи по партии обзывали меня единственной правоверной сталинисткой. Ничего страшного с ним больше не случится. Над нашим Конрадхеном всегда парил ангел-хранитель…»
Последовал «отсутствующий взгляд», потом этот взгляд сделался вполне нормальным, и она подтвердила слова своей подруги Йенни, которая опять обнаружила верное чутье: «То, что у нас в голове, внутри таится, вся скверна должна выйти наружу…»
Нет, от матери в этом деле совета ждать не приходится. Ум у нее короток, как ее белые волосы, Так к кому же обратиться? Может, к Габи?
Я вновь отправился по уже привычному маршруту из Шверина в Мёльн, где меня, как всякий раз, когда я приезжал сюда, поразила скромная прелесть этого городка, история которого связана с Тилем Уленшпигелем, чьи проделки вряд ли пришлись бы нынешним горожанам по вкусу. У моей бывшей благоверной теперь завелся друг, по ее словам, «очень милый, деликатный и ранимый человек», поэтому мы встретились с ней в соседнем Ратцебурге, чтобы отобедать — она заказала вегетарианское блюдо, я шницель — в ресторане «Зеехоф» с видом на озеро с его лебедями, утками и неутомимым нырком.
Предварив разговор фразой «Видит Бог, я не хочу тебя обидеть» и возложив затем на меня всю ответственность за произошедшее с сыном, она сказала: «Сам знаешь, я уже давно не могу достучаться до него. Он замыкается. Он просто невосприимчив к проявлениям любви и подобным вещам. Сейчас я пришла к убеждению, что он вконец испорчен до самого нутра, до самого мозга костей. Достаточно взглянуть на твою мать, чтобы догадаться, какое наследство он мог получить от нее через её сынка. И тут уже ничего не изменишь. Кстати, во время моего последнего посещения твой сын отказался от меня».