Возможно, это и объясняет мою одержимость антикварными часами, старыми шкафами и винтажной одеждой; мое очарование старинными книгами с их ветхими страницами, разрозненными предметами из фарфоровых сервизов и ржавыми замками и ключами. Как будто мне в руки попали некие реликты, чтобы я могла заполнить ими свое прошлое, заменить ими собственные воспоминания.
Больше всего я любила старый фарфор. Он давал мне возможность проживать чью-то воображаемую жизнь, принимать участие в семейных сборах и праздниках, разыгрывать чужую роль. Несмотря на уверенность моей семьи в том, что из меня не выйдет ничего путного – а может, как раз благодаря ей, – я нашла дело, которое не только полюбила, но которое мне по-настоящему хорошо удавалось. Я стала экспертом по антиквариату, востребованным консультантом – и веским доказательством того, что можно стать кем-то новым, совсем не тем, кем был раньше. Если бы научиться еще отключать непрошеные воспоминания, то, наверное, я смогла бы уютно раствориться в этой новой жизни, которую создала себе из старинного фарфора и мебели, выброшенной на помойку.
Обмакнув ватную палочку в чистящий раствор, я провела ею по тонкому спиральному узору железного замка́, лежащего на моем столе. Висячий замок в форме щита я нашла на распродаже усадьбы в Нью-Хэмпшире, в коробке со старой конской упряжью. Мистер Мэндвилл, мой босс и владелец антикварного салона «Биг Изи Гэлери», скрепя сердце позволил мне туда поехать. У меня был хороший глаз и еще лучший нюх на такие вещи, и после восьми лет работы у мистера Мэндвилла он, наконец, начал мне доверять. Когда объявили распродажу, я изучила историю владения и его хозяев, чтобы иметь представление, какого рода сокровища могут таиться в коробках, составленных в углу грязного сарая или придвинутых к стенам затхлого чердака.
Не сказала бы, что работа приносила мне много счастья или что я так успешна, как хотела бы, но в моей жизни не было никого, кто мог бы меня об этом спросить. Никого, кто подержал бы зеркало, чтобы я увидела себя такой, какой стала… или какой была раньше – целиком и полностью уверенной в том, что я – не более чем серая посредственность. Моя мать как-то сказала, что она никогда не считала себя посредственностью. А вот я – считала. И даже держалась за это убеждение изо всех сил, хотя бы потому, что оно делало меня на нее непохожей.
Я выдвинула глубокий ящик письменного стола – в нем клацнули и зазвенели десятки различных ключей и замков, собранные мною за долгие годы. Поиск подходящих друг другу ключей и замков был одной из маленьких глупых игр, в которые я играла сама с собой. Я уже зачерпнула наугад горсть ключей, когда звон колокольчика возвестил: входную дверь кто-то открыл. По воскресеньям кабинеты и галерея на первом этаже закрыты, и я никого не ждала. Именно потому и пришла сегодня в таком виде: в старых джинсах-клеш с обтрепанными краями, слишком низко сидевших на бедрах, футболке шестидесятых годов, шлепанцах и с дурацким хвостиком на затылке.
– Джорджия? – окликнул меня мистер Мэндвилл с лестницы. Галерея располагалась в помещении старого хлопкового склада на Чапитулас-стрит, каждое слово эхом отскакивало от голых кирпичных стен и деревянных полов.
Я приподнялась было из-за стола, однако замерла, услышав второй мужской голос и шаги двух пар ног на ступеньках.
– Джорджия?
Зная, что он наверняка видел мою машину на парковке, я вновь села за стол, надеясь, по крайней мере, спрятать шлепанцы.
– Я здесь, в кабинете, – крикнула я без надобности, когда шаги затихли за дверью. – Входите.
Мистер Мэндвилл открыл дверь и махнул своему спутнику, приглашая войти. На фоне высоченных потолков и огромных окон большинство людей, включая моего босса, казались карликами – но не гость. Он был очень высок, ростом, наверное, под два метра, с густыми и волнистыми светлыми волосами. Как человек, по роду занятий изучавший красивые объекты, я сразу отнесла его к таковым и даже не постаралась замаскировать свой оценивающий взгляд.
Пока они шли от двери, я встала и откровенно залюбовалась поджарой фигурой незнакомца, его широкими плечами, на редкость правильными чертами лица и глазами глубокого синего цвета, навевающими мысли о веджвудском фарфоре. Осознав, что таращусь на него, будто на викторианский шкаф или стул Хепплуайта, я усмехнулась про себя, подумав, что, вероятно, принадлежу к весьма небольшому числу женщин, способных сравнить красивого мужчину с предметом мебели.