По окончании концерта подле него тотчас же возникла Марта. Она уверяла его, что он играл даже лучше, чем Владимир Горовиц на концерте в Карнеги-холл, что, конечно, не могло быть правдой, но, тем не менее, все равно приятно грело душу. Когда Мехмет говорил мне об этом, на его лице едва ли не впервые за время наших отнюдь не мимолетных бесед проскочила слегка уловимая улыбка – печать превосходства, которая и в старости еще не до конца оставила его.
– Ребеночек, – прошептал Мехмету на ухо женский голос. На него робко и смущенно смотрела Марта. Энергия движения как будто перетекла из его пальцев в голову: мысли забегали беспорядочными токами в попытке встроить услышанное в привычную картину мира.
На это потребовалось несколько часов, и одними мыслями не обошлось. В конце концов, они пришли к совместному решению – в скором времени взять билеты в США, в один конец. Мехмет не корил себя за неосторожность и не сомневался в том, что отец ребенка – именно он, а крайне спокойно отреагировал на новость. Мне показалось, что такой поворот событий не противоречил его планам, а возможно (да простит читатель мою врожденную недоверчивость), был даже частью его хитроумной интриги.
Он никому не рассказывал до последнего момента, до того самого дня, когда он отправился в путь. Целая толпа заполонила улицы в тот день, но не затем, чтобы проводить его – это коммунисты вывели людей на протесты против войны в Индокитае. Шел 1950 год. Казалось бы, лишь полвека с небольшим отделяет сегодняшний день от того времени. Сегодня широко распространилось мнение, что после Второй мировой войны гуманизация начала стремительно охватывать население Земли, якобы осознавшее все ужасы войны. Но нет, с тех пор утекло еще очень и очень много крови, в том числе в колониальных войнах. Ужасы войны так «напугали» Францию, что она, едва избежав участи стать колонией фашистской Германии, тут же, в 1946 году, ввязалась в длительную войну в Индокитае. Овцы стали волками? Вряд ли. Не было ни овец, ни волков, но только люди, способные надевать маски.
Какую же маску примерил в тот день Мехмет? Боюсь, нельзя ответить на этот вопрос со всей достоверностью. Приятное удивление от негаданного счастья, возможно, в некоторой степени имело место, однако, в противоположность заверениям Мехмета, я уверен, что это было не единственное, и, более того, не главное чувство. Желание выделиться из общей массы, показать всем вокруг свой истинный статус и когда-нибудь в будущем, вернувшись на денек, получить почетный прием, и посмотреть на всю эту толпу тем взглядом, которым успешный менеджер смотрит на бомжа? Непреодолимая жажда покорения новых рубежей, сходная с тягой бывалого моряка к укрощению диких волн с помощью паруса и штурвала? Или просто стремление к обретению новой, спокойной родины, не отягощенной памятью об ужасах войны, и принимающей всех, из кого сочится талант?… Впрочем, это лишь мнение молодого журналиста, которое читатель, безусловно, вправе игнорировать.
Пребывание Мехмета в Париже оборвалось крайне резко. Он не стал устраивать прощальных вечеринок или романтических, запоминающихся прогулок, а просто взял и уехал. По-английски. Хотя, возможно, уместнее было бы сказать – по-американски.
США, 1950-1964 гг.
– 1 –
Переезд принес совсем не косметические, а самые настоящие глубинные изменения. Уже через два месяца Марта родила дочь, которую Мехмет хотел назвать Хотидже – в честь любви к музыке, вероятно. Жена, однако, воспротивилась этому тюркизму. В итоге, в результате лингвистического компромисса, дочку назвали Джесси, сокращенно – Дже. Последнее имя, впрочем, использовал только отец – оно позволяло забыть про американское окончание и представить, что произносится «Хотидже». Ударение на последний слог в имени-музе Мехмета облегчало эту умозрительную задачу.
Дочка росла медленно и первое время не доставляла хлопот. Возможно, потому, что ей занималась Марта, тогда как Мехмет, оказавшийся с ее помощью в высоком светском обществе, которое было для него в новинку, с головой погрузился в освоение нового пространства – конечно, в свободное от музыкальных занятий время.