— Хохлов давно мог бы руководить группой...
— Или ВЦ,— в тон ему продолжаю я.
Чуть отстранившись, Олег Львович окидывает меня взглядом своих выпуклых глаз, проверяя, не шучу ли. Убеждается, что я говорю серьезно, вздыхает.
— Да-а. Ведь он раньше меня пришел, да и программист был от бога...
И столько грусти звучит в его словах, что не могу понять, то ли он печалится о том, что Хохлов не стал начальником ВЦ, то ли расстроен потерей квалифицированного специалиста. Повздыхав, Щедловский продолжает:
— Но в науке этого мало. Нужно подтверждать свои знания работами, учеными степенями, публикациями... А он как-то... Презирал все наши стремления защититься, занять место поприличнее и с соответствующим окладом... Мы отпуска на что тратим? В библиотеках сидим. На пляж бы сбегать, а ты сидишь, над списком литературы голову ломаешь. Другие по вечерам в театры, а ты в дисплей глазеешь. Защитил кандидатскую, волей-неволей за докторскую принимаешься... А Хохлову все это до лампочки было. Каждый отпуск бежал из суеты городов и потоков машин... Последний раз, например, Хохлов бродил по Алтаю. Я себе представить не могу, как можно целый месяц созерцать и ничего не делать? А ему нравилось. Я жене невзначай обмолвился, что Алексей Иванович решил отпуск на Алтае провести, так она прямо загорелась. Заставила меня попросить его привезти какой-нибудь адресок, куда можно с семьей вырваться. Я согласился. Решил, что и там поработать можно будет.
Упоминание об Алтае заставляет меня насторожиться.
— Алексей Иванович выполнил вашу просьбу?
— Конечно. Он человек очень обязательный. Если пообещает, непременно исполнит. Поедем теперь в эту Шадринку летом, посмотрим, где Хохлов провел свой последний отпуск.
— В Шадринку? — задумчиво повторяю я.
Щедловский кивает:
— Да. Он там с каким-то трактористом договорился. У того молоко настоящее, из-под коровы, огородище, пасека. Я обычно фамилии плохо запоминаю, а тут как раз книгу Орлова читал, вот и отложилось по ассоциации — тракторист Данилов.
— Повторите, пожалуйста, фамилию тракториста,— прошу я.
Щедловский улавливает напряжение, прозвучавшее в моем голосе, осторожно повторяет:
— Данилов...
— Данилов из Шадринки,— машинально произношу я, пытаясь понять, почему Дементьич, плотник со второго участка, не упомянул о том, что Хохлов был в гостях у его родственника.
Стоп! А с чего я взяла, что Дементьич — родственник тракториста Данилова?
— Олег Львович, Хохлов называл вам только фамилию?
— Нет,— нерешительно, словно ожидая подвоха, отвечает Щедловский.— У меня записаны имя и отчество... Посмотреть?
— Будьте добры.
Он извлекает из пиджака книжечку в тисненом кожаном переплете и сообщает:
— Данилов Михаил Дементьевич.
20.
Решительно хлопаю дверцей «Нивы», поднимаюсь на крыльцо прокуратуры и стараюсь незаметно проскользнуть мимо открытого кабинета Селиванова. Но мне это не удается.
Селиванов, угрюмо скрестив руки на груди, словно ревнивый отец, поджидающий легкомысленную дочь с затянувшегося свидании, стоят в дверном проеме.
Наивно взмахиваю ресницами.
— Ты еще не ушел, Евгений Борисович?
— Удружила, — мрачно роняет он.
Делаю непонимающее лицо. Но это не вводит в заблуждение моего коллегу.
— Нет, конечно... У тебя сердце девичье, слабое.. У Селиванова оно железное, все выдержит. И рыдания бедной женщины, на глазах у которой мужа увозят в тюрьму, и ее бесконечные расспросы. Селиванову же делать нечего. Сиди карауль твоего Дербеку да с женой его отваживайся. У Селиванова сроки расследования не горят, у него все отлично, ему и обвинительное печатать не надо...
Хочется сказать что-то приятное.
— Евгений Борисович, тебя до дому подбросить?
— Я ночевать не поеду, буду здесь сидеть, наверстывать упущенное с Дербеками время,— отвечает Селиванов с достоинством индейского вождя, привязанного к столбу пыток.
— Ну, раз так...— приподнимаю я плечо.
Догадываясь, что дальнейшее упорство может привести к долгой поездке в стылом троллейбусе, Евгений Борисович снисходит:
— Уговорила... Когда надумаешь, загляни.
Киваю и спешу в кабинет прокурора.
Лицо Павла Петровича, освещенное тусклым светом высоко подвешенной люстры, кажется еще более уставшим и старым.
— Лариса Михайловна, опять ты забываешь чувство меры,— с безнадежностью в голосе укоряет он, глядя при этом куда-то выше меня.
Лихорадочно соображаю, с кем это я могла утратить бдительность? На память ничего не приходят, и, опустившись па стул, перехожу в атаку:
— Я?!!