Не понимаю, о чем ты говоришь, но я действительно как будто прихожу в себя, и мое прежнее состояние оставляет меня. [1270]
И ты могла бы выслушать мои вопросы и дать на них ясные ответы?
Спрашивай, отец; я уже не помню, что говорила тебе раньше.
В чей дом вошла ты под звуки свадебных песен?
Ты выдал меня за Эхиона — спарта, как говорят.
Кто же был тот ребенок, который в вашем доме родился... у твоего мужа.
Пенфей; он — сын мой столько же, сколько своего отца.
Что же это за голова, которую ты держишь в своих объятиях?
Львиная... (спохватываясь, в смущении) так, по крайней мере, говорили мои товарки по охоте.
Взгляни же хорошенько; раз взглянуть — труд не продолжительный.
Боги, что вижу я! Что за трофей несу я в своих руках! [1280]
Всмотрись в нее, узнай точнее, чья она.
Я вижу... о я горемычная! я вижу свое страшное горе!
Она похожа на львиную, как тебе кажется?
Нет! голову Пенфея держу я, несчастная, в своих руках.
Да, — облитую кровью прежде, чем ты могла узнать ее.
Кто убил его? Как попала она в мои руки?
Поздно раскрываешься ты, злополучная истина!
Говори! мое сердце бьется в ожидании того, что мне предстоит узнать.
Ты убила его — ты и твои сестры.
Да где же он погиб? во дворце или где? [1290]
Там, где раньше Актеона растерзали собаки.
Что же заставило этого беднягу отправиться в Киферон?
Он пошел туда, чтобы осмеять бога и твои вакхические пляски.
А мы каким образом попали туда?
Вы обезумели, и с вами все гражданки в вакхическом неистовстве оставили город.
Это Дионис нас погубил: теперь я поняла все.
Да, но будучи оскорблен вами: вы не хотели признать его богом.
Но чем же Пенфей был виновен в моем неразумии?
И он, уподобившись вам, не поклонялся богу;
зато он одним ударом погубил всех, и вас, и его, разрушая весь наш дом, — и меня, который, сам не имея сыновей, видит и этот отпрыск твоего чрева, несчастная, погибшим лютою и бесславною смертью (с нежностью глядя на голову Пенфея, которая осталась у него в руках), — тебя, дитя мое, тебя, который был гордостью и опорою моего дома, как сын моей дочери, и гражданам внушал страх: глядя на твой облик, никто не решался обижать меня, старика, а если [1310] и решался, то был караем по заслугам. Теперь же я буду с позором изгнан из дворца, я, тот великий Кадм, который посеял фиванское племя и собрал прекраснейший в мире урожай. Да, милый мой, — хотя тебя уже нет более в живых, ты останешься для меня предметом горячей любви, — твоя рука не коснется более моей щеки, ты не обнимешь меня более, называя меня дедушкой и спрашивая: «Кто обижает, кто оскорбляет тебя, старик? Чьи непочтительные слова волнуют твое [1320] сердце? Говори, отец, и я накажу твоего обидчика!» Теперь несчастен я, жалок и ты, горемычна твоя мать, несчастны и ее сестры... если есть человек, не воздающий уважения богам, пусть он взглянет на его участь и уверует в них! (Покрывает себе лицо плащом; один воин поддерживает его.)
Тебя нам жаль, Кадм; но твой внук понес кару заслуженную, хотя и печальную для тебя.