В четверг после полудня у меня был последний контакт с Остером. Вечером в семь часов я приехал к нему. Я ездил к нему регулярно почти каждый день. При этом он сообщил мне, что на этот раз машина действительно запущена, что приказы о начале вторжения на Западе отданы и что Гитлер выехал на Западный фронт. Но к этому он добавил: «Еще существует вероятность, что операция будет отложена. Так происходило уже трижды. Так что давай немного подождем. В половине десятого – критическая точка отсчета. Если до 9.30 не последует отменяющего приказа, то это уже бесповоротно».
Затем Остер и я поужинали в городе. Конечно же это была в какой-то мере тризна, причем мы прошлись еще раз по всему, что мы успели сделать. Остер вдобавок рассказал мне, что после авантюры с Данией проводилось расследование, поскольку обнаружилась утечка информации. Хотя проводилось расследование, но подозрение пало не на нижеподписавшегося, а на бельгийского военного атташе, поскольку тот был связан с католическими кругами главного командования вермахта. «Итак, – сказал Остер, – мы хорошо перетасовали наши карты. Они до сих пор не догадываются, как в действительности обстоит дело».
Словом, мы поужинали в городе, и в половине десятого вечера я поехал с ним в штаб главного командования вермахта. Я ждал его на улице, прячась в тени, пока минут через 20 Остер не вернулся и не сказал: «Стало быть, мой дорогой друг, это правда. Отменяющего приказа не поступило, эта свинья выехала на Западный фронт, теперь это уже действительно бесповоротно. Надеюсь, после войны мы увидимся…» и проч.
Разговор наш происходил на такой вот ноте, а затем я быстрым шагом направился в нашу дипломатическую миссию, куда предварительно вызвал бельгийского военного атташе. Он уже ждал меня там, и после того, как я поделился с ним информацией, он, в свою очередь, помчался в свою миссию, чтобы отправить сообщение. Я же снял трубку и позвонил в военное министерство в Гааге. Конечно же это были незабываемые мгновения, поскольку в те двадцать минут, что я ждал соединения, сердце обливалось кровью. Минут через двадцать меня соединили, и у телефона оказался офицер, которого я, по счастью, хорошо знал, тогда лейтенант 1-го класса, а теперь капитан 1-го ранга Пост Уитвеер. С ним у меня состоялся разговор следующего содержания:
– Пост, вы узнаете мой голос, не так ли? Это Сас из Берлина. Я могу сказать вам лишь одно. Завтра рано на рассвете: ушки на макушке! Вы поняли меня? Повторите!
Он повторил и затем сказал:
– Итак, письмо 210.
Я подтвердил:
– Да, письмо 210.
Это был принятый нами в последний момент условный код, «письмо» означало вторжение, а две последние цифры – его дату. Итак, в этом случае письмо 210 было получено. Но на этом в тот день дело не кончилось, однако в любом случае мое сообщение получило ход. Примерно полчаса-час спустя после этого мне позвонил полковник ван де Пласше. (Полковник ван де Пласше был шефом отдела заграничной разведки.) Итак, он позвонил мне и сказал тоном, более или менее выражавшим сомнение:
– У меня такие дурные вести от вас о том, что вашей жене предстоит операция. Очень сожалею. Вы проконсультировались у всех врачей?
Отчего я, уже дважды скомпрометированный открытым разговором по телефонной линии, пришел в бешенство и, помимо всего прочего, заявил:
– Да, и я не понимаю, отчего вы в таких обстоятельствах еще и беспокоите меня. Я беседовал со всеми врачами. Операция состоится завтра на рассвете.
После чего я швырнул трубку…
Мое первое сообщение по телефону прошло в десять двадцать вечера по берлинскому времени, то есть без пяти девять по гаагскому. По второму разговору с полковником ван де Пласше у меня нет полной уверенности. Это могло быть и часом позже, в десять вечера по голландскому времени; а могло быть и в половине одиннадцатого.
На том моя роль военного атташе в Берлине была сыграна. Я исполнил свой долг. Я вернулся в свой отель, захватил зубную щетку и пижаму и отправился спать в дипломатическую миссию, поскольку посланник хотел, чтобы я больше не покидал представительство. На следующее утро в половине шестого в мою дверь забарабанил посланник: «Свершилось! Меня вызывает Риббентроп». И он уехал к Риббентропу, а мы стали крутить приемник. Тут мы услышали, что вторжение в самом разгаре…
Я оставался в дипломатической миссии. Через двое суток нас всех в ней полностью изолировали. К тому времени я уже уничтожил большую часть своего архива, а остатки его мы, то есть посланник и другие господа из дипломатической миссии, тщательно просмотрели в последний вечер перед нашим отъездом во Фридрихсхафен, чтобы запомнить наиболее важные вещи. Потому у меня теперь нет ни единой бумаги, которой я мог бы подкрепить справедливость своего рассказа. Но по прибытии в Швейцарию мы сделали краткие записи того, что произошло между 3-м и 10 мая. Во вторник вечером нас всем составом дипломатической миссии выслали в Фридрихсхафен, куда мы прибыли в среду и где ждали, когда нам разрешат перейти через швейцарскую границу. Ее мы пересекли у Романсгорна. Было это 20 мая…»