«Я получил здесь семь Ваших писем, полных очарования Вашей милой ласки, внимания, памяти обо мне, всего того, что для меня составляет самую большую радость и счастье, но я чувствую, что я недостоин этого, я не могу, не имею права испытывать этого счастья. Я, может быть, выражаю (в черновике письма ошибочно — «выражаюсь». — А.К.) недостаточно ясно свою основную мысль; мысль о том, что на меня же ложится всё то, что происходит сейчас в России, хотя бы даже одно то, что делается в нашем флоте, — ведь я адмирал этого флота, я русский (курсив наш. — А.К.)… И с таким сознанием я не могу думать об Анне Васильевне так, как я мог бы думать (подчёркнуто А.В. Колчаком. — А.К.) при других, совершенно неосуществимых теперь условиях и обстановке»[68].
Россия остаётся живою болью адмирала Колчака, несмотря на любые его слова о «кондотьерстве» и поклонении «божеству войны». И именно поэтому большевицкий переворот и начало новой властью мирных переговоров с немцами становятся для него очередным ударом, возвещая торжество хама («Центрохам» — презрительная кличка, данная Совнаркому немедленно после его «воцарения»[69]) и труса. «Без дисциплины человек прежде всего трус и неспособен к войне — вот в чём сущность нашей проигранной войны, — рассуждает Колчак по видимости спокойно, но сколько горечи в этом спокойствии! — Надо открыто признать, что мы войну проиграли благодаря стихийной трусости чисто животного свойства, охватившей массы, которые с первого дня революции освободились от дисциплины и провозгласили трусость истинно революционной добродетелью. Будем называть вещи своими именами, как это ни тяжело для нашего отечества: ведь в основе гуманности, пацифизма, братства рас лежит простейшая животная трусость, страх боли, страдания и смерти. […] «Товарищ» — это синоним труса прежде всего, и армия, обратившись в товарищей, разбежалась или демократически «демобилизовалась», не желая воевать с крестьянами и рабочими, как сказал Троцкий и Крыленко» (в другом письме он бичует «политиканствующих хулиганов и хулиганствующих политиков, которые так ненавидят войну и всё, что с ней связано в виде чести, долга, совести, потому что прежде всего и в основании всего они трусы»)[70]. И что остаётся делать сильному человеку, для которого всё это — честь, долг, совесть — не пустые слова?
«Известия о мире с Германией были для меня тяжким ударом; я видел, что этим наносится тяжкий удар независимости России. Я решил этого мира и заключившего его правительства не признавать», — расскажет Александр Васильевич за несколько дней до смерти[71]. Он обращается к дипломатическим представителям Великобритании («т.к. считаю, что Великобритания никогда не сложит оружия перед Германией»), предлагая свою шпагу английскому Королю, «т.к. его задача, победа над Германией, — единственный путь к благу не только Его страны, но и моей Родины»[72]. В этом вовсе не видно «кондотьерства», но Колчак, очевидно, продолжает растравлять свою душевную рану нарочитым подчёркиванием: «…Я откровенно сказал, что я лично не желал бы служить в английском флоте, ибо Великобритания располагает достаточным числом блестящих адмиралов и офицеров и по характеру морской войны надобности в помощи извне не имеется (а ведь он отлично знает цену себе и своим военно-морским дарованиям! — А.К.). Но мне бы доставило чисто нравственное удовлетворение служить там, где обстановка тяжела и где нужна помощь, где я не был бы лишним. Пусть Правительство Короля смотрит на меня не как на вице-адмирала, а [как на] солдата, которого пошлёт туда, куда сочтёт наиболее полезным»[73]. Вскоре было решено, что новым местом службы станет Месопотамия, но в ожидании парохода адмирал застрял в Шанхае, куда к нему неожиданно явился посланец из России.
Поручик Жевченко был командирован уже известным нам по Петрограду есаулом Семёновым. Выступив против большевиков немедленно после их переворота, есаул буквально с кучкой соратников разоружал революционизированные запасные и ополченские части и разгонял совдепы, скликая добровольцев. Предпринимая шаги по привлечению к своему предприятию российских представителей заграницей (в чьём распоряжении были определённые денежные суммы) и дипломатов союзных держав, Семёнов отправил в Шанхай эмиссара с приказанием не только хлопотать о помощи деньгами и оружием, но и «встретиться там с адмиралом Колчаком и просить его прибыть в Маньчжурию для возглавления начатого мною (Семёновым. — А.К.) движения против большевиков»[74]. Миссия, однако, не увенчалась успехом: «Я ответил, что поехать не могу, так как связан обязательствами перед английским правительством, но к выступлению Семёнова отношусь сочувственно, всё, что я сделал в данном случае, это говорил с нашими агентами о содействии офицеру Семёнова — Жевченко в снабжении Семёнова оружием», — рассказывает адмирал[75]; «…Жевченко по его поручению донёс мне, что адмирал считает, что обстановка данного момента ещё, по его мнению, не требует спешности в его активном выступлении, но он будет готов служить делу родины, как только она позовёт его», — дополняет есаул (к моменту написания своих мемуаров ставший уже генералом)[76].
69
Две недели событий на Дону. Из дневника неизвестного офицера // Белый Архив. Сборники материалов по истории и литературе войны, революции, большевизма, белого движения и т.п. под редакцией Я.М. Лисового. [Т.] II–III. Париж, 1928. С. 206.
70
Черновики писем А.В. Колчака А.В. Тимиревой от 2 января 1918 года и без даты (после 17 января 1918 года) // «Милая, обожаемая моя Анна Васильевна…». С. 253 (примечание), 274.
71
Протокол № 5 допроса адмирала А.В. Колчака от 27 января 1920 года // Верховный Правитель России: документы и материалы следственного дела адмирала А.В. Колчака. М., 2003. С. 53.
72
Черновик письма А.В. Колчака А.В. Тимиревой от 30 декабря 1917 года // «Милая, обожаемая моя Анна Васильевна…». С. 246.
75
Протокол № 6 опроса адмирала А.В. Колчака от 28 января 1920 года // Верховный Правитель России… С. 57.