Здесь не было «лицемерия», как неудачно назвал Авксентьев в позднейшем письме (1919) из Парижа партийным товарищам на Юг политику «интервенционистов» [письмо напечатано было в «Прол. Рев.», № 1]. Продолжение войны своими слабыми силами, конечно, не мыслилось как нечто ударное в отношении Германии. Возрождение общей с союзниками борьбы могло бы ослабить захват Германии России и её попытку черпать преимущественно продовольственную помощь в стране, всё же необычайно обильной натуральными благами. Восточный фронт был как бы моральной помощью в общем деле со стороны тех, кто не изменял принятым обязательствам и не считал с своей стороны ликвидированными и обязательства союзников в отношении России[197]. Таким образом, не одни только идеалистические мотивы двигали сознанием тех, кто пытался создать противоядие против Брестского мира, — были мотивы и вполне реалистические. Главным образом, сознание, что выход России из войны должен невыгодно отразиться на её интересах в момент заключения мирного договора: Россия не будет иметь голоса на мирном конгрессе. Руководило то же самое чувство, которое в своё время было и у чешских патриотов. Мы могли бы до некоторой степени повторить слова, сказанные представителем московских чехов 15 августа 1914 г.: «Чехия должна быть добыта чешским войском — для того чтобы на мирной конференции мы могли выступить с требованием самостоятельности, обосновывая наши требования нашим участием в вооружённых действиях. В этом задача наших добровольцев»[198].
П.Н. Милюкову [Россия на переломе] возобновление Восточного фронта, о чём, как мы знаем, реально думал и ген. Корнилов, с военной точки зрения представляется фантастическим предприятием. Конечно, всё зависело от того, насколько активны в этом отношении будут союзники. Сами по себе русские силы были слишком маломощны для осуществления столь сложной задачи. «Восточный фронт» не означал непременно отдалённую Сибирь (эту презумпцию делает Милюков) — он должен был возникнуть там, где обстоятельства складывались наиболее благоприятно. К лету 1918 г., когда у союзников уже намечался более или менее реальный план «интервенции», условия действительно благоприятствовали во многих отношениях Сибири. Но союзные власти к этому решению шли медленно и с колебаниями. Туго внедрялось в их сознание известное единство в данный момент немецко-большевицкой проблемы, что уже достаточно отчётливо отливалось в представлении большинства русских политиков. В оценке этой слитности было, конечно, значительное преувеличение. Но так в то время воспринималась действительность. Я отошлю читателя к тому дневнику современника — «Немцы в Москве в 1918 г.», который был мною напечатан в № 1 заграничного «Голоса Минувшего» (1926). Я сопроводил его статьёй под заголовком «Приоткрывающаяся завеса». Здесь, между прочим, впервые была опубликована конфиденциальная нота мин. ин. дел Ф. Гинце 27 августа 1918 г., адресованная Иоффе, которая подтверждала и ставила некоторые дополнительные пункты к Брестскому миру. Напомню, что § 5 ноты гласил: «Германское правительство ожидает, что Россия применит все средства, которыми она располагает, чтобы немедленно подавить восстание ген. Алексеева и чехословаков. С другой стороны, и Германия выступит всеми имеющимися в её распоряжении силами против ген. Алексеева»[199]. Французский журнал «Revue d’histoire de la guerre mondiale» перепечатал этот документ, осторожно оговорившись, что редакция не принимает ответственности за подлинность… И что же? Очень скоро гамбургский журнал иностранной политики «Europaische Gesprache» напечатал ноту Гинце уже по немецким источникам. Таким образом, отпали споры о её апокрифичности[200]. Загадок и тайн ещё много в этой сумеречной эпохе. Завеса до сих пор ещё не раскрылась. Но, поскольку в нашем распоряжении имеются материалы, мы имеем право говорить об известном единстве германо-большевицкой проблемы перед русским общественным мнением того времени.
Подобным единством объясняется та лёгкость, с которой в демократических кругах была принята идея «интервенции». По традиционному восприятию догм политического катехизиса, она должна была претить демократическому сознанию. Но этого не было. Интервенцию готовы были приветствовать не только «цензовые» элементы[201]. «Русская демократия с безбоязненной радостью может встретить… эшелоны иностранных войск», — писала, выражая в значительной степени общее мнение противобольшевицкой демократии в Сибири, челябинская «Власть Народа», редактируемая известным соц.-дем. Е. Маевским, по поводу обязательств, которые принимало на себя позднейшее августовское обращение Великобритании к русскому народу. Это была не «интервенция» в точном смысле слова, не вмешательство во внутренние дела чужой державы. В теории это была кооперация сил, причём для одной стороны выдвигалась проблема противогерманского фронта, для другой — противобольшевицкого[202]. Для успеха в русском общественном мнении идеи международного вмешательства противосоветский фронт должен быть поставлен ясно и отчётливо. Наша борьба с большевизмом «не должна быть завуалирована» — это подчёркивает член военной миссии майор Пишон в докладе, представленном после поездки в Сибирь, 4 апреля 1918 г. французскому посланнику в Пекине [с. 55]. При таких условиях интервенция не вызовет противодействия. Другими словами, «свои» ближайшие, непосредственные «интересы» союзников не должны были грубо превалировать над интересами других. От дипломатии требовалась некоторая прозорливость.
197
Мнения толпы редко бывают вдумчивыми. За границей часто после внешнего «предательства» «имя России становилось анафемой» [из письма Набокова Вологодскому 22 мая 1919 г. — у
198
199
23 июля Чичерин этого требовал от заместителя Мирбаха Гельфериха [
200
Раньше выдержки из этой ноты были напечатаны у Деникина в III т. «Очерков». Автор получил сообщение о ней в сентябре 1918 г. из Москвы.
201
Демократическое совещание 20 июня по вопросу о «помощи, которая должна быть оказана» союзниками, постанавливает: союзники коллективно должны гарантировать территориальную неприкосновенность и суверенные права Российского Государства и невмешательство во внутренние политические вопросы. Харбинские эсеры со своей стороны декларируют необходимость союзнической помощи для воссоздания фронта против Германии [
202
Надо сказать, что в некоторых антибольшевицких кругах, преимущественно в эсеровских, как мы это неоднократно увидим, любили иногда больше, чем надо было, подчёркивать связь интервенции с противогерманским фронтом. Вероятно, эту черту и назвал Н.Д. Авксентьев «лицемерием». Тут приходится видеть своего рода самооправдание перед догматическим восприятием демократических традиций. Впоследствии подобная точка зрения действительно ставила в ложное и противоречивое положение тех представителей левой демократии, которые слишком мало доверяли актуальным внутреннерусским силам и склонны были делать ставку спасения России почти исключительно на помощь извне. Характерно, что те из них, которые возражали против интервенции, отнюдь не возражали по существу. Например, Якушев в очерке «Дальневосточное самоуправление в борьбе за власть» приводит речь большевизанствующего эсера Медведева на чрезвычайном приморском областном земском собрании во Владивостоке. Он говорил: