Голос его звучал тепло и искренно, лицо выражало неподдельное удивление, даже нежность дружеского участия; глядя на него, можно было подумать, что если у него и были какие-нибудь намеренья относительно Ольги Викторовны, то теперь он совершенно от них отказался. Кедров тотчас же почувствовал это, и его сердце дрогнуло от надежды. Он посмотрел Аргонскому прямо в глаза.
-- И ты мне поклянешься?..
-- Я вовсе не такой подлец, каким ты меня считаешь, -- прервал его немного обиженным тоном рецензент: -- в моем поведении по отношению к Ольге Викторовне не было ничего непозволительного. Это -- самые обыкновенные отношения между хорошо знакомыми людьми, позволяющие некоторые дружеские вольности. Господи Боже мой, ведь мы, кажется, с тобой друзья, говорим на "ты" и все такое, почему же я не могу поцеловать ручку твоей жены, или сказать ей, что она очаровательна?..
Он встал, подошел к Кедрову и положил ему на плечо руку.
-- Впрочем, если ты в этом нашел для себя что-нибудь оскорбительное, то прости, ради Бога. Обещаю тебе, что больше это не повторится... Ну, а теперь будь здоров... мне пора на станцию, а то опоздаю на последний поезд...
Кедров, подкупленный теплотой и искренностью его слов, несколько успокоенный, крепко пожал его руку. Провожая Аргонского, он смущенно говорил:
-- Ты меня извини, пожалуйста... У меня действительно, нервы расходились... И притом, я того мнения, что лучше начистоту объясниться, чем, не разобравшись, ссориться и прерывать отношения...
-- Ты рассуждаешь вполне правильно, -- одобрил рецензент: -- и я нисколько не сержусь на тебя...
В кабинете, по приказанию Ольги Викторовны, была постлана на диване постель для Аргонского. Кедров остановился и схватил его за руку.
-- Постой! Ведь, ты хотел остаться ночевать! Куда ж ты поедешь так поздно?..
-- Нет, уж я лучше поеду, -- проговорил Аргонский с кислой усмешкой.
-- Ну, что за глупости! Я тебя не пущу... оставайся...
В порыве великодушия, Кедров долго убеждал его, и тот наконец, сдался...
Когда рецензент лежал уже на диване, закрытый до самого, бритого и сизого подбородка одеялом, Кедров сидел около него на краю постели и тихо, растроганным тоном, говорил:
-- Ты не сердись на меня и забудь все, что я говорил... Ты не знаешь, какая это мука -- любить женщину!.. Говорят, что любовь -- счастье, радость, наслаждение; поэты воспевают ее на разные лады и благословляют. А по-моему, любовь -- это тяжелое, беспрерывное страдание. Она поражает человека, как болезнь. Именно, поражает. "Бог поразил его любовью", -- говорит Гамсун и совершенно справедливо... С тех, пор, как я женился, я не знаю ни минуты, свободной от страдания. Любовь, помимо всех, вызываемых ею осложнений и чувств, сама по себе уже есть страдание, несмотря на взаимность, на обладание любимым существом, несмотря на всю нежность и любовь принадлежащей тебе женщины. А если нет взаимности и говорить нечего... Я смотрю на жену -- и каждый раз испытываю боль и каждый раз спрашиваю себя: что случилось? Отчего мне больно?.. Я как будто постоянно ношу в себе предчувствие какой-то большой, страшной беды, висящей над нами. И это предчувствие, этот страх, эту боль я испытываю даже тогда, когда смотрю на ее вещи. Часто, в ее отсутствии, увидев в шкафу ее платья, я прижимаюсь к ним лицом, целую их и плачу, плачу, Бог весть, о чем... Когда она идет со мной по улице и на нее смотрят мужчины, или с ней кто-нибудь разговаривает -- мое мучение становится нестерпимым, страх сжимает мне горло, я начинаю задыхаться... И тогда, как первобытный человек, я готов схватить ее и унести в какую-нибудь пещеру и там скрыться с ней от всех, завалив вход камнями и землей... Если она куда-нибудь уходит без меня -- мне кажется, что несчастье, которое я постоянно предчувствую, уже совершилось, что все погибло, и я не нахожу себе места и жду ее прихода с таким чувством, как будто вместе с ней должна прийти и моя смерть...
Он на минуту умолк и вытер платком пот, выступивший у него на лбу от волнения. Благодарность к Аргонскому, разбившему все его сомнения и подозрения, вызвала в нем необычный прилив откровенности, которой он как будто хотел отблагодарить рецензента за его благородство. Выворачивая перед ним всю свою душу, он не замечал иронической усмешки, все время не сходившей с лица Аргонского. Волнуясь и почему-то торопясь, продолжал он:
-- Теперь ты можешь понять, что я испытывал вчера, когда ты целовал ее руки, когда вы уехали на Стрелку, оставив меня далеко позади, когда я, сегодня, приехал и увидел тебя с ней и узнал, что ты провел с ней три часа, и что я переживал, когда ты... Впрочем, не будем больше говорить об этом... Я, вероятно, просто больной человек и больше ничего... Спокойной ночи...