(морщась, просыпается)
Ох… Кажется, заснул я… Что вы оба, с ума сошли? ЭЛЛА: Иначе он не может к жене явиться. Там ведь гости. ТРЕМЕНС: Странно: приснилось мне, что душит короля громадный негр… ЭЛЛА: Я думаю, в твой сон наш разговор случайный просочился, смешался с мыслями твоими… ТРЕМЕНС: Ганус, как полагаешь, скоро ль?.. скоро ль?.. ГАНУС: Что?.. ЭЛЛА: Не двигайте губами — пусть король повременит… ТРЕМЕНС: Король, король, король! Им все полно: людские души, воздух, и ходит слух, что в тучах на рассвете играет герб его, а не заря. Меж тем — никто в лицо его не знает. Он на монетах — в маске. Говорят, среди толпы, неузнанный и зоркий, гуляет он по городу, по рынкам. ЭЛЛА: Я видела, как ездит он в сенат в сопровожденьи всадников. Карета вся синим лаком лоснится. На дверце корона, а в окошке занавеска опущена… ТРЕМЕНС: …и, думаю, внутри нет никого. Пешком король наш ходит… А синий блеск и кони вороные для виду. Он обманщик, наш король! Его бы… ГАНУС: Стойте, Элла, вы мне в глаз попали краской… Можно говорить? ЭЛЛА: Да, можете. Я поищу парик… ГАНУС: Скажи мне, Тременс, непонятно мне: чего ты хочешь? По стране скитаясь, заметил я, что за четыре года блистательного мира — после войн и мятежей — страна окрепла дивно. И это все свершил один король. Чего ж ты хочешь? Новых потрясений? Но почему? Власть короля, живая и стройная, меня теперь волнует, как музыка… Мне странно самому, — но понял я, что бунтовать — преступно. ТРЕМЕНС:(медленно встает)
Ты как сказал? Ослышался я? Ганус, ты… каешься, жалеешь и как будто благодаришь за наказанье! ГАНУС: Нет. Скорбей сердечных, слез моей Мидии я королю вовеки не прощу. Но посуди: пока мы выкликали великие слова — о притесненьях, о нищете и горестях народных, за нас уже сам действовал король… ТРЕМЕНС:(тяжело зашагал по комнате, барабаня на ходу по мебели)
Постой, постой! Ужель ты правда думал, что вот с таким упорством я работал на благо выдуманного народа? Чтоб всякая навозная душа, какой-нибудь пьянчуга-золотарь, корявый конюх мог бы наводить на ноготки себе зеркальный лоск и пятый палец отгибать жеманно, когда он стряхивает сопли? Нет, ошибся ты!.. ЭЛЛА: Чуть голову направо… каракуль натяну вам… Папа, садись, прошу я… Ведь в глазах рябит. ТРЕМЕНС: Ошибся ты! Бунты бывали, Ганус… Уже не раз на площадях времен сходились — низколобая преступность, посредственность и пошлость… Их слова я повторял, но разумел другое, — и мнилось мне, что сквозь слова тупые ты чувствуешь мой истинный огонь, и твой огонь ответствует. А ныне он сузился, огонь твой, он ушел, в страсть к женщине… Мне очень жаль тебя. ГАНУС: Чего ж ты хочешь? Элла, не мешайте мне говорить… ТРЕМЕНС: Ты видел при луне в ночь ветреную тени от развалин? Вот красота предельная, — и к ней веду я мир. ЭЛЛА: Не возражайте… Смирно!.. Сожмите губы. Черточку одну высокомерья… Так. Кармином ноздри снутри — нет, не чихайте! Страсть — в ноздрях. Они теперь у вас, как у арабских коней. Вот так. Прошу молчать. К тому же отец мой совершенно прав. ТРЕМЕНС: Ты скажешь: король — высокий чародей. Согласен. Набухли солнцем житницы тугие, доступно всем наук великолепье, труд облегчен игрою сил сокрытых, и воздух чист в поющих мастерских — согласен я. Но отчего мы вечно хотим расти, хотим взбираться в гору, от единицы к тысяче, когда наклонный путь — к нулю от единицы — быстрей и слаще? Жизнь сама пример — она несется опрометью к праху, все истребляет на пути своем: сперва перегрызает пуповину, потом плоды и птиц рвет на клочки, и сердце бьет снутри копытом жадным, пока нам грудь не выбьет… А поэт, что мысль свою на звуки разбивает? А девушка, что молит об ударе мужской любви? Все, Ганус, разрушенье. И чем быстрей оно, тем слаще, слаще… ЭЛЛА: Теперь сюртук, перчатки — и готово! Отелло, право, я довольна вами…