(Декламирует.)
«Но все же я тебя боюсь. Как смерть, бываешь страшен ты, когда глазами вращаешь так. Зачем бы мне бояться, — не знаю я: вины своей не знаю, и все же чувствую, что я боюсь{2}…» А сапоги потерты, да уж ладно… ГАНУС: Спасибо, Дездемона…(Смотрится в зеркало.)
Вот каков я! Давно, давно… Мидия… маскарад… огни, духи… скорее, ах, скорее! Поторопитесь, Элла! ЭЛЛА: Едем, едем… ТРЕМЕНС: Так ты решил мне изменить, мой друг? ГАНУС: Не надо, Тременс! Как-нибудь потом поговорим… Сейчас мне трудно спорить… Быть может, ты и прав. Прощай же, милый.. Ты понимаешь… ЭЛЛА: Я вернусь не поздно… ТРЕМЕНС: Иди, иди. Клиян давно клянет тебя, себя и остальное. Ганус, не забывай… ГАНУС: Скорей, скорее, Элла… Уходят вместе. ТРЕМЕНС: Так мы одни с тобою, змий озноба? Ушли они — мой выскользнувший раб и бедная кружащаяся Элла… Да, утомленный и простейшей страстью охваченный, свое призванье Ганус как будто позабыл… Но почему-то сдается мне, что скрыта в нем та искра, та запятая алая заразы, которая по всей моей стране распространит пожар и холод чудной, мучительной болезни: мятежи смертельные; глухое разрушенье; блаженство; пустота; небытие.Занавес
Сцена II
Вечер у Мидии. Гостиная; налево проход в залу. Освещенная ниша направо у высокого окна. Несколько гостей.
ПЕРВЫЙ ГОСТЬ: Морн говорит, — хоть сам он не поэт, — «Должно быть так: в мельканьи дел дневных, нежданно, при случайном сочетаньи луча и тени, чувствуешь в себе божественное счастие зачатья: схватило и прошло; но знает муза, что в тихий час, в ночном уединеньи, забьется стих и с языка слетит огнем и лепетом…» КЛИЯН: Мне не случалось так чувствовать… Я сам творю иначе: с упорством, с отвращеньем, мокрой тряпкой обвязываю голову… Быть может, поэтому и гений я…Оба проходят.
ИНОСТРАНЕЦ: Кто этот — похожий на коня?{3} ВТОРОЙ ГОСТЬ: Поэт Клиян. ИНОСТРАНЕЦ: Искусный? ВТОРОЙ ГОСТЬ: Тсс… Он слушает… ИНОСТРАНЕЦ: А тот — серебряный, со светлыми глазами, — что говорит в дверях с хозяйкой дома? ВТОРОЙ ГОСТЬ: Не знаете? Вы рядом с ним сидели за ужином — беспечный Дандилио, седой любитель старины. МИДИЯ:(к старику)
Так как же? Ведь это — грех: Морн, Морн и только Морн. И кровь поет… ДАНДИЛИО: Нет на земле греха. Люби, гори — все нужно, все прекрасно… Часы огня, часы любви из жизни выхватывай, как под водою раб хватает раковины — слепо, жадно: нет времени расклеить створки, выбрать больную, с опухолью драгоценной… Блеснуло, подвернулось, так хватай горстями, что попало, как попало, — чтоб в самый миг, как лопается сердце, пятою судорожно оттолкнуться и вывалить, шатаясь и дыша, сокровища на солнечную сушу к ногам Творца — он разберет, он знает… Пускай пусты разломанные створки, зато гудёт все море в перламутре. А кто искал лишь жемчуг, отстраняя за раковиной раковину, тот придет к Творцу, к Хозяину, с пустыми руками — и окажется в раю глухонемым… ИНОСТРАНЕЦ:(подходя)
Мне в детстве часто снился ваш голос… ДАНДИЛИО: Право, никогда не помню, кому я снился. Но улыбку вашу я помню. Все хотелось мне спросить вас, учтивый путешественник: откуда приехали? ИНОСТРАНЕЦ: Приехал я из Века Двадцатого, из северной страны, зовущейся…(Шепчет.)
МИДИЯ: Как? Я такой не знаю… ДАНДИЛИО: Да что ты! В детских сказках, ты не помнишь? Виденья… бомбы… церкви… золотые царевичи… Бунтовщики в плащах… метели… МИДИЯ: Но я думала, она не существует? ИНОСТРАНЕЦ: Может быть. Я в грезу вошел, а вы уверены, что я из грезы вышел… Так и быть, поверю в столицу вашу. Завтра — сновиденьем я назову ее… МИДИЯ: Она прекрасна…