Казакам была оказана великая честь от английского командования: шесть до зубов вооруженных английских солдат на восемь невооруженных казачьих офицеров, у которых не было даже иголки или бритвы покончить с собой.
Погрузилось человек 100–120. Мы стоим на левой стороне смертников и ждем, когда будет подана команда стрелять. Я мысленно попрощался со всеми друзьями, подругами, с родными, матерью и отцом, с Таней. Все ждут смерти. Некоторые тихо разговаривают: «Почему они издеваются, почему не стреляют?»
Неожиданно офицер уводит свою команду. Мы вздохнули, стало легче.
Значит Господь их вразумил. Но радость эта была кратковременной. Подогнали совсем близко к проволоке танки, танкетки и огнеметы. Начали бросать огонь, но через головы, т. е. перелет. Позади нашего строя весенняя зеленая трава стала черной. Упавшие капли горючего у некоторых сжигали униформу, но никто не трогался с места. Бросили огонь второй раз. 17-летняя дочь священника отца Георгия Трунова, Женя, громко сказала: «Как вам не стыдно, мерзавцы!» Отец Георгий одернул дочь: «Женя, ты не смеешь так выражаться, это некрасиво». На это Женя ответила: «Ну, папа посмотри на этих идиотов, они хотят казаков напугать огнем, разве они не знают, что казаки не боятся смерти»… Отец Георгий сказал: «Женя, перестань».
Эта молодая казачка нас очень подбодрила своими словами. Некоторые ей крикнули: «Молодец Женя!» Ко мне подскочил мой друг Володя, обнял меня и три раза поцеловал: «Ну, прощай Ванюша, я сажусь, а по дороге буду убегать». «Храни тебя Бог» — я только успел сказать, как Володя исчез. Я заметил как офицеры грузятся у ворот, там же и священник отец Александр Козлов. Я, злой, побежал к грузовику, отец Александр уже бросил большой чемодан в грузовик и хотел бросать второй поменьше. Я схватил большой чемодан с грузовика и потащил его в лагерь, говоря отцу Александру: «Как Вам не стыдно, батюшка, а еще называете себя священником…» «А что такое, почему нет?» и т. д. он мне отвечал. Ко мне подошел отец Адам и начал меня ругать, зачем я удержал отца Александра. «Пусть едет. Таким как он, туда и дорога».
Еще раз бросили огонь, но направо никто не уходил. Огонь прекратили и как будто все затихло. Эта хитрость англичан не увенчалась успехом. К воротам лагеря подъехало три-четыре грузовика, из них выскочило 30 солдат с палками и винтовками. Бегом влетели в лагерь и начали лупить кого попало. Били палками и прикладами. Люди разбегались в разные стороны. Впереди меня стоял есаул Трошин в кубанке. Злющий солдат с подтянутым прикладом летел прямо на нас. Он размахнулся и хотел ударить Трошина по голове, но промахнулся, приклад пролетел мимо кубанки и уха и ударил Трошина по левому плечу. От удара есаул нагнулся в сторону и чуть не упал. Я подскочил и удержал его. Когда он выпрямился, стал смирно, отдал честь и начал правой рукой срывать царские погоны есаула. Сорвав погоны, он снова отдал честь и сказал: «А теперь бейте, предатели! Что, у большевиков научились? Я вам не позволю, чтобы солдат бил офицера! Бейте, бейте»… — кричал он.
Еще несколько офицеров село в грузовики. Ко мне со слезами подошла жена Коли Быкова, сербка. Рыдая, она показала фотокарточку своих двух сыновей: одному 6 лет, а другому 7. Она мне сказала: «Господин Ваня, посмотрите на моих деток. Они спросят: «Где наша мама?» Я ее успокаивал как мог, но чувствовал, что мои нервы больше не выдерживают и я сам вот-вот расплачусь. Подошел Быков и я сказал, чтобы он успокоил свою жену, т. к. с ней может сделаться истерика.
Английский генерал увидел, что даже побои не дали удовлетворительных результатов и нужно было придумать что-то другое.
Через некоторое время в лагерь влетело три грузовика. Оттуда начали выбрасывать веревки и проволочные кабели. Солдаты начали ловить офицеров и вязать их. Тут я понял, что нашему сопротивлению пришел конец. Не вольно у меня выскочило: «Господи, спаси нас».
Я сообразил, что если нас будут везти связанными, то невозможно будет выскочить из машины. А если нас привезут связанными к большевикам, это будет немедленный расстрел. Надо было что-то решать: я уничтожаю свою военную книжечку и срываю погоны. Бросаю чемодан и граммофон, беру лишь рюкзак, в котором нижнее белье и папиросы. Начинаю кричать Коле Быкову, чтобы садился в грузовик, иначе нас связанных привезут к Сталину… С рюкзаком в руках я быстро побежал к грузовику, в котором уже сидело 7 офицеров. Они ждали еще одного «пассажира». Только я сел, солдаты закрыли задний кузов и два автоматчика влезли в середину. Грузовик сразу двинулся и присоединился к колонне, стоящей около лагеря.
В этом же грузовике напротив меня сидел дядя Коля — шофер ЗИСа. Мы встретились глазами, но ничего не сказали друг другу. Когда грузовик остановился, я увидел, что Таня еще здесь, на свободе. Я дал ей знать, что я в грузовике. Таня сразу подошла, и мы долго молча смотрели друг другу в глаза. «Где мама?» — я спросил. «Там, около машины Красного Креста» — ответила она. «Я думал, что вас увезли». «Нет, нам приказали быть здесь, пока все не закончится. Потом повезут, но не сказали куда». Пока мы говорили, еще пристроился один грузовик, затем другой.
Погода хорошая, солнышко пригрело. Погрузка идет очень медленно, уже за полдень. Расседланные лошади гуляют и пасутся по полю. Я смотрел на них и думал, какая судьба всадников этих лошадей. Наверно такая же, как и наша.
Уже прошло 30 минут, а мы все еще стоим. Я смотрю на 4-х солдат с автоматами и думаю, как мне легче всего на ходу выскочить из грузовика. Дядю Колю я спросил: «Вы со мной?» И глазами показываю, выпрыгнуть. Он меня понял и ответил: «Да».
В это время оттуда, где происходит погрузка, слышен какой-то шум. Машина Красного Креста начала двигаться, затем полным ходом помчалась к шоссе. Таня пришла и сообщила, что сотник Попов сошел с ума. Когда его погрузили, он стал посредине грузовика, начал что-то странным голосом петь и управлять «оркестром».
Майор Островский взял его на руки и преподнес его, как в старые времена преподносили жертву Богам, к генералу и его свите. Подержав его перед ними несколько секунд, положил на землю к ногам генерала. Попов продолжал кричать и махать руками. Генерал и майор Островский молча смотрели друг другу в глаза. Они наверно понимали один другого без слов. Затем Островский приподнял Попова и положил его в амбуланс. Амбуланс сразу уехал.
Таня заметила, что у меня правая рука все время тянется под шинель в левую сторону. Она спросила, не сердце ли. Я ответил, что вероятно нервы.
Почему-то я вздрогнул. «Таня, я решил, что эти предатели меня живым к большевикам не довезут», — сказал я. «Скажи моей маме, пусть ждет только один год, но не больше и если ничего не услышите от меня за это время, то будете знать, что случилось со мной». «Если мне не удастся убежать до Юденбурга, то в Юденбурге я хорошо знаю мост и речку, там моя последняя остановка».
Я взял рюкзак, передал Тане и добавил, что чемодан я оставил в лагере. Затем я расстегнул шинель и начал все вытаскивать из карманов, за исключением папирос и зажигалки, и передавать Тане.
Я вытащил портмоне, достал из него югославянские документы, с десяток фотографий, оставив себе фотографию отца и матери, а все остальное передал Тане. Начал снимать часы, но передумал — авось пригодятся. Таня указала мне пальцем на грудь. «Сними», — сказала она мне. «Нет, этого я не сниму». У меня было три награды: Железный Крест, Крест за хорошую службу и штурмовой значок.
Когда я все отдал Тане, глядя ей в глаза, сказал: «Прощай Таня, да хранит вас всех Господь. Молитесь за меня» и добавил: «По-прежнему, Таня». «Я тоже, Ваня», — ответила она. Это обозначало, что мы любили друг друга.
Со слезами на глазах, Таня с вещами ушла к своей запряженной повозке, где находились вещи. Я сел, на душе тяжело. Рука не дает покоя, все время тянет влево. Сижу и смотрю на фотографию отца и матери. В моей голове, как в фильме, пролетает моя короткая жизнь. Ведь мне только 21 год, я еще жизни не видел. Мне так хочется жить, мне хочется любить, мне хочется, чтоб меня любили. Вспомнил, как в октябре 1941 года мне сказала мама: «Сынок, бросай учиться, пришла пора Кубань и Россию спасать, тебе на службу идти пора».