В горах уже стояли югославские заставы. Обвешанные гранатами, перепоясанные пулеметными лентами. Лица суровы. Глядели угрюмо. Молча пропускали проходящие мимо обозы. Враги…
Дождь, снег…
Дорога через перевал местами обледенела, копыта лошадей скользили по грязи, непонятно откуда взявшейся среди камней. Срывались в пропасти подводы. Лошадей вели под уздцы.
От дождя и мокрого снега осела брезентовая крыша фургона. Все намокло. Мария сидела в воде, на руках держала самых младших. А муж — то позади колонны, то где-то впереди. Иногда он все-таки выбирал время и несколько минут ехал рядом с подводой, в которой находилась его семья. Но однажды, когда Петр в очередной раз ускакал на своей гнедой кобыле — еще до выступления из Олессо Алферов собственноручно подковал своих лошадей, в том числе и верховую, — Мария из-под осевшего брезента расслышала тяжелый шаг воинского подразделения, обгоняющего подводу. Удивило то, что шли в ногу. В подводах смолкали разговоры. Даже голоса казаков, успокаивающих лошадей, и те попритихли. Мария собралась было спросить у генерала Дьяконова, шедшего у передка их подводы: «Кто это?». Но тут послышался голос мужа:
— Передать по цепи юнкеров…
И она вздохнула с облегчением: «Слава Богу!» Колонну взяли под охрану юнкера. Их любили.
Алферов неоднократно предлагал генералу Дьяконову хотя бы немного передохнуть в подводе, но старый генерал всякий раз отказывался. Как же! Когда-то через этот перевал вел своих донских чудо-богатырей Суворов! А он, Дьяконов, прежде всего — казак! И только потом — казачий генерал. И он всю дорогу шел вместе с безлошадными. В густой цепочке рядовых высверкивали шитые золотом генеральские погоны.
Обычно звук выстрела в горах разносится далеко и гулко. Этого выстрела никто не услышал. Партизанский снайпер, наверное, до конца дней своих будет рассказывать внукам, как он метко «снял» генерала. Он станет рассказывать, что генерал был молод, шагал легко, что на груди его искрились яркой эмалью и золотом высшие офицерские ордена, а не солдатские Георгии…
— Хочу только одного — стать на отеческую землю обеими ногами, — признался он как-то Марии еще в Олессо.
Это был единственный выстрел с гор за все время перехода через Альпы. Выстрел после окончания войны.
Спускаться с Альп среди ночи было опасно, и, не распрягая лошадей перед спуском с перевала, колонна остановилась. Проснулись поутру — холодина, вокруг чистый белый снег. Начали осторожно спускаться в зеленеющую внизу долину. К этому времени уже знали — война окончена. И радовались, что успели попасть в американскую зону оккупации. И не знали, что еще вчера вечером американцы снялись и ушли из-под Лиенца.
Мария вместе с детским врачом вошла в первый же дом у дороги. В течение последних суток не было возможности перепеленать Леночку. Когда развернула пеленки, увидела: у четырехмесячной дочери на пальчиках ног выступили капельки крови.
По мосту через Драву лошадей переводили под уздцы. Река ревела, заглушая человеческие голоса. Мост качало. Под ним вскипали водовороты. Лошади шарахались. Петр не разрешил своей семье покинуть подводу — обезумевшие лошади могли затоптать детей. Он сам провел лошадей через мост, успокаивая и оглаживая их.
И снова встали по отдельным округам. Кубанцы, донцы, терцы… У подножья гор зеленые луга. Среди одного из таких лугов, у огромного сарая, остановились донцы. Но и сюда доносился рев осатаневшей реки. К вечеру появились английские мотоциклисты и танкетки. Они беспрерывно шастали по дорогам, будто здесь не было ни казачьих соединений, ни Стана.
Чуть свет к Алферову прискакал кубанский полковник Лукьяненко. Рукава черкески закатаны, из руки в руку нервно перебрасывает нагайку. Возбужден и, как видно, сдерживается с трудом. Прискакал не один — со своими казаками.
— Господин полковник! Что за безобразие?! Па-ач-чему донские лошади пасутся на кубанских землях?!
О том, что Петру Алферову присвоено звание полковника, знали. Как и о том, что казачьи части отныне поступают под командование Александера.
Алферов встретил Лукьяненко спокойно:
— Господа, не торопитесь делить земли. Как бы англичане не поделили нас… Вместе с землями…
Конфликт тут же был улажен: донских лошадей убрали «с земель кубанских».
Со стороны англичан поступило предложение сдать оружие. Такое объяснялось трудностями в снабжении боеприпасами, поскольку на вооружении у казаков в основном было немецкое оружие. Доманов согласился на сдачу оружия. И снова поползли слухи:
— Бывшему вахмистру вскружили голову генеральские погоны… Ему за наши головы пообещали титул…
А чуть позже было предложено и господам офицерам сдать личное оружие. Тут уже многие перестали сомневаться в предательстве походного атамана.
Но англичане все еще опасались, как бы казаки, заподозрив неладное — а у многих из них здесь были семьи, — не попытались прорваться в горы. Чтобы усыпить подозрительность самых недоверчивых, англичане прибегли к новой уловке. Они предложили создать из семейных казаков рыбачьи команды, которые якобы отправят на Адриатическое побережье. И полковнику Алферову предложили формировать такие команды из семейных казаков.
В Стан привозили сухие пайки — теперь уже английские — и внешне все было спокойно.
Это случилось в первой половине дня. Из штаба Петр возвратился встревоженным.
— Собирают всех офицеров на совещание — сообщил он жене. — Говорят, якобы будут представлять генералу Александеру. Чует мое сердце — что-то тут не так… Хотя, с другой стороны, приказано прибыть всем в парадной форме, при наградах…
Видя, что муж колеблется, и зная, как он недолюбливает атамановских лизоблюдов, Мария принялась подтрунивать над ним.
— Уж не боишься ли, что штабные перещеголяют тебя в своих парадных мундирах? Или что все еще в старых погонах? Так казаки и без того знают, что ты полковник. Еще с Олессо…
И все же Петр решил не ехать. Но подошел пожилой казак и от имени своих хуторян обратился с просьбой:
— Езжайте, Петр Иванович! Казаки просят… Ведь вы нам правду расскажете. А то эти выскочки-офицеры потом такого понаговорят…
Матерый казак умолчал о том, что кое-кто из рядовых, переодевшись в офицерскую форму, решили услышать лично «всю правду от самого Александера…»
— А насчет формы — не беспокойтесь. У нас с вами одинаковый рост. Погоны только заменить…
Знала бы Мария, что уготовано англичанами — за ноги цеплялась бы, но не пустила б! В горы ушли бы. И казаков Алферов увел бы с собой. Ну, а не повезло б — конец один. Для всех…
К вечеру — слух: не на совещание, не для представления Александеру были собраны офицеры — их увезли в Юденбург, в советскую зону оккупации. И машины, в которых увезли офицеров, сопровождали английские танкетки. Рассказывали, кто-то выбросился из машины на ходу, кому-то удалось спастись, кого-то пристрелили англичане, кто-то предпочел застрелиться сам. У многих офицеров, кроме личного оружия, имелось трофейное.
Оставшиеся съехались в один огромный стан, хотя все еще и старались держаться хуторами!. Над подводами выбросили черные полотнища и флаги; их изготовили кто из чего мог. Представители Красного Креста привозили сухой паек, но от него отказывались; коробки с пайком сбрасывали в кучи. Не жгли костров, не варили еду. Так было около трех дней. По стану ходили молодые парни в форме РОА, уговаривали:
— Держитесь, сестры! Не соглашайтесь ехать в Союз. Дальше белорусских лесов вас не повезут — постреляют…
Эти дни были для Марии самыми тяжелыми за всю войну. Она осталась с четырьмя детьми и старухой-свекровью. Старшему сыну — восемь лет, дочери Людмиле — пять, Мишутке — один год и девять месяцев и — четырехмесячная Леночка. Синие, синие глазенки… Как васильки во ржи… Мария назвала самую младшую Еленой в честь своей матери, оставшейся на Украине. А Мишутку назвали в честь Михаила Абозина, отца Марии — кудрявые белые волосы и большие черные, слегка раскосые глаза. Мишутка был общим любимцем. Особенно баловал его истосковавшийся по семье и детям генерал Дьяконов. В свои год и девять месяцев Мишутка ненамного отставал в росте от пятилетней старшей сестры. Но теперь нет уже и Дьяконова…