До сих пор, через столько лет, я слышу или читаю в печатных изданиях, что эта обстановка благодушия была создана умышленно, чтобы успокоить казаков, убаюкать их, не довести их до крайнего отчаяния и не дать повода для беспокойства и эксцессов.
Я так не думаю. Я считаю, что английские солдаты и младшие офицеры вполне от души сочувствовали нам и ничего не знали (до поры, до времени, конечно), какие подлые планы сочинялись в это время в Лондоне высшим руководством Великобритании.
Да и там, в Лондоне, не было единомыслия. Сейчас уже стало известно, что некоторые министры британского кабинета возражали против выдачи казаков советским властям, и сам Черчилль некоторое время колебался и долго не мог окончательно принять решение.
Информации мы не получали никакой. Ни от своих офицеров, которые, по-видимому, и сами ничего толком не знали, ни откуда бы то ни было, со стороны. Все восполнялось слухами, а слухи были самые разные, вплоть до самых фантастических. Самый первый слух, который был более или менее воспринят нами всерьез, гласил: всех нас отправят в Канаду, где каждому будет выделено 60 гектаров плодородной земли. Большинство казаков такая перспектива устраивала бы, ибо все уже понимали, что шансов возвратиться на родину нет, а жить-то надо. Мне же это не очень нравилось: ну, что я буду делать с этими гектарами, а их целых шестьдесят, если я никогда не занимался сельским хозяйством, хотя и жил в станице? Приходилось, конечно, еще мальчишками помогать матери в огороде сажать кукурузу или копать картошку, но это же был огород в 15 сталинских соток, а не 60 гектаров, где нужно знать и механизацию, и агрономию, и животноводство, и еще Бог знает, что.
Был такой случай. Поехали с приятелем, тоже урядником, верхами в горы и попали на обед к одному бауэру. Тот принял нас очень любезно, усадил за стол вместе с семьей, состоящей, кроме него из жены и двух дочек, симпатических девушек лет 16–17, и, угощая жареным мясом с картофельным пюре, все время рассказывал о своем хозяйстве. Переводил я, и мне этот разговор уже порядком надоел. Когда обед закончился, хозяин предложил нам осмотреть его хозяйство и ушел с моим приятелем, а я остался любезничать с девушками, в пределах, конечно, моего знания немецких любезностей.
Вернулся мой урядник в полном восторге. Особенно его восхитили животноводческие помещения, которые были двухэтажными и так расположены на склоне горы, что на второй этаж можно было заехать подводой, и где хранились сено, солома и кукуруза. Там же стояли соломорезка, кукурузорушка и чаны для запаривания кормов. И все это можно было подавать вниз через люки прямо в кормушки, а не таскать, скажем, сено охапками для десяти коров и пяти лошадей.
Увидев, какое впечатление произвело его хозяйство на моего приятеля, бауэр уже вполне откровенно предложил нам остаться у него, да еще и с лошадьми, даже начал намекать насчет своих симпатичных дочек. Действительно, хозяйство у него было большое, ему самому уже далеко за пятьдесят, двое работников-французов ушли домой, больше мужчин нет, а весна — работы много.
Мой напарник уже было заколебался, но я сказал решительное «нет», во- первых, потому что я не хлебороб, а во-вторых — уходить из эскадрона, да еще с ворованными лошадьми я считал делом недопустимым. Один же он оставаться не мог, так как по-немецки, кроме «битте» и «данке» ничего не знал, да и вообще оставаться в одиночку в чужой стране не хочется.
Одно время получили распространение слухи о том, что нас, кто помоложе, будут брать в английскую колониальную армию, но очень скоро эти слухи благополучно затихли. Были и другие, например, что весь наш корпус, заменив немецких офицеров, направят в Бирму или Таиланд для боевых действий против японцев, что вообще было довольно логично, так как, конечно, действия казаков в горах, джунглях и прочих болотах были бы более эффективными, чем те же действия изнеженных англичан.
Опять же возникает вопрос, каким образом возникали слухи? Кое-кто считает, что это были те же козни вероломных англичан, направленные на обман исстрадавшихся казачьих душ. Я же считаю, что слухи эти как раз и возникали в этих самых душах, как последняя надежда, затем и широко подхватывались такими же душами.
Появились листовки, сразу много. Подписаны они были главным советским генералом по репатриации Голиковым и содержали примерно такой текст: «Казаки, война закончилась! Родина победила! Возвращайтесь домой! Вас ждут отцы, матери, жены, дети. Родина прощает вас».
Интересно, каким образом листовки попадали к нам. Самолеты над нами не летали. Кроме того, если бы листовки сбрасывались с самолетов, то их было бы много и в лесах, и на горах. Этого не было. Значит, листовки доставлялись кем-то среди нас: или давними агентами НКВД, или же эти агенты внедрялись только сейчас, что было совсем не трудно: охраны у нас не было, документов никто не проверял. Достаточно было надеть папаху и нашить на рукав «КВ», «ВД» или тот же «ПСВ», и гуляй, где хочешь.
Листовки произвели большое впечатление. Не на тех казаков, что постарше возрастом и которые уже испытали на себе многие прелести советской жизни, а преимущественно на молодежь. Многие, в том числе и я, рассуждали примерно таким образом: верить заверениям товарища Голикова не следует, но все-таки не может существовать на белом свете такой жестокий и людоедский режим, который смог бы целый корпус загнать за колючую проволоку, а тем более поставить к стенке.
Слепые котята! Коммунистической власти, уничтожавшей миллионы людей прямыми расстрелами, акциями ЧК, ГПУ, НКВД, ссылками, расказачиванием, раскулачиванием и прочими массовыми мероприятиями, уничтожить весь наш корпус было легче, чем коту чихнуть. Ведь по одной гадючей бумажке, утвержденной Сталиным, было расстреляно и зарыто в Катыни 30 тысяч польских офицеров и интеллигентов. Чем мы лучше? Или чем это труднее для искушенных в палаческих делах большевиков?
Мы были пока что живыми людьми, ходили, бегали, смеялись и веселились, но уже горе-судьба, огромная, жестокая и неумолимая, надвигалась на нас, чтобы поглотить, задавить и стереть в лагерную пыль.
Приближались последние дни казачьей свободы, а точнее сказать, и самого казачества, ибо после всех этих событий казачества уже не было. Оно, как говорили сами казаки, накрылось, а чем именно накрылось, те казаки знают.
21. ОПЕРАЦИЯ «ЖЕРЕБЕЦ»
Лежу я в палатке, гляжу в потолок. Это сказано, конечно, фигурально «в потолок», потому что в палатке потолка нет, я все равно гляжу.
Заглядывает в палатку казак: «Юрко, тут тебя какой-то вахмистр разыскивает!»
Минутное дело: застегнуть пуговицы, защелкнуть ремень с пистолетом. Выхожу. Стоит вахмистр, невысокий, немолодой, сухощавый, с кавалерийскими ногами, на груди несколько ленточек, бывалый значит. Взгляд острый и, по-моему, оценивающий. Меня оценивает.
— Это ты Юрий Кравцов? — спрашивает.
— Я.
— Отойдем, разговор есть. Отходим, усаживаемся на пригорок.
— Как живешь? — начинает разговор.
— Как?! Как все, — отвечаю я некоторым удивлением: с чего бы это ему интересоваться моей жизнью.
— С питанием как, хватает?
— Хватает, даже остается, — это я шучу.
— А как с куревом обходишься?
— Никак. Не курю я.
— Не куришь…? — он протянул это с таким разочарованием, что тут я уже удивляюсь по-настоящему.
— Не курю. А что?
— Да вот понимаешь, дело одно есть. Ты ж, говорят, по-немецки малость маракуешь?
— Малость есть.
— Вот мы и думали, поможешь нам. План небольшой мы вот с ребятами задумали, а без тебя трудновато будет.
— Что за план?