Когда я присоединился к этой невероятной бригаде землекопов от авиации, она состояла примерно из полувзвода солдат во главе с фельдфебелем. Ее состав поразил меня своей пестротой. В ней уживались люди различнейших интересов и политических взглядов: руководитель ячейки правящей партии в берлинском рабочем районе, активист гитлеровской молодежи, бывший социал-демократ, студент Берлинского университета, торговый представитель, имевший до войны коммерческие связи в Англии, фельдфебель, разжалованный за нанесение в пьяном виде увечья офицеру комендантского патруля, призвавшего его к порядку (на пути из Франции на восточный фронт он устроил шумную пирушку с товарищами в номере потсдамской гостиницы). Его сослали в штрафной батальон. Штрафники не заслуживали чести сражаться на фронте и трудились в Белоруссии в тягчайших условиях. Отработав свой срок, он прошел «фронтовое испытание» в партизанских районах. Теперь он ожидал восстановления в звании и нового назначения. Были еще среди нас один судетский немец и художник. Последний набросал карандашный рисунок с натуры: я сидел задумавшись на валуне, опираясь на лопату.
Рано утром бригада собиралась на месте работы. Сразу же посылали двух солдат на вершину пригорка в дозор. Их задача была предупреждать нас о приближении начальства. Затем двое или трое солдат спускались под землю: они гнали шахту в толщу пригорка и выбрасывали наверх землю, которую мы вывозили в тачках за пределы рабочего участка. Однажды произошел трагический случай: в шахте обломились деревянные скрепы, и песок засыпал молодого солдата. Какая ирония судьбы! Выжить на фронте и задохнуться в глубоком тылу под грудой песка на, по существу, бессмысленной работе.
Работали мы не спеша час-два. Затем фельдфебель объявлял перерыв. Во время перерыва шли оживленные разговоры о жизни в мирное время, о семьях, о военных эпизодах. Исчерпав повседневные темы, иногда переходили на политику. О Гитлере никогда не говорили, но в остальном замок на рот не навешивали. Судетский немец восхвалял жизнь в Чехословакии до присоединения судетской области к Германии. Коммерсант-англофил критиковал экономическую политику национал-социалистов. Социал-демократ нападал на политическую систему.
Подошла и моя очередь. Фельдфебель спросил меня, что мне не нравилось в моей стране и что побудило пойти с немцами против большевиков. Я принял наивный вид и ответил: «У нас нет свободы. Только одна партия. Один вождь. Кто против вождя, тот — враг народа. Как же можно так жить?» Фельдфебель посмотрел на меня с неописуемым изумлением: он не предполагал, что я такой болван. «Так почему же ты здесь? У нас то же, что и у вас!» А берлинский студент задал дополнительный вопрос: «Так ты думаешь, что демократия лучше?» Я пожал плечами и ничего не ответил: я не знал, что такое демократия.
В другой раз меня спросили, что я думаю о Германии. Я ответил, что «немецкий народ — великий народ. Народ Гете и Шиллера. Но его погубит СС». Мне никто не возразил. Только в конце рабочего дня ко мне подошел солдат из гитлеровской молодежи и посоветовал: «Георг, ты лучше молчи. Не вмешивайся. Это наше немецкое дело, и мы сами разберемся».
На следующий день коммерсант-англофил принес мне книгу — самоучитель английского языка и доверительно сказал: «Георг, ты видишь, что вся эта лавочка идет к черту. Вот, учи английский язык. Он тебе еще пригодится».
Иногда во время таких перерывов дозор на вершине пригорка замечал приближающегося офицера, и к нам доносился крик: «Воздушная тревога!» Мы сразу же хватались за лопаты и тачки. Появлялся высокий пожилой капитан с Железным Крестом на черно-белой ленточке (награда 1-й Мировой войны) на мундире. Фельдфебель рапортовал. Капитан принимал рапорт, с похвалой отзывался о кипевшей вокруг него работе, спрашивал, в чем мы нуждаемся, и удалялся.
Через минуту-две с пригорка доносился крик: «Отбой!» Мы возвращались к прерванным разговорам.
Покушение на Гитлера 20 июля не вызвало среди солдат особых комментариев. Чудесным представлялся сам факт, что он остался невредимым: бомба в портфеле, оставленном графом фон Штауффенбергом на письменном столе, разорвалась почти рядом с Гитлером. Он сам видел в своем спасении руку избравшего его Провидения. Однако введенное в армии вскоре после покушения «немецкое приветствие», как в войсках СС, вызвало у некоторых солдат критические возражения. Так обер-ефрейтор Вернер Липковский, шофер нашего штаба, родом из Померании, в разговоре с товарищами заметил, что замена традиционной формы приветствия («козыряния») «немецким» выводит немцев из мирового содружества солдат.
Национал-социалистическая Германия была тоталитарным однопартийным государством. Этим государством за годы войны были совершены страшные преступления. В нем действовала государственная тайная полиция — Гестапо. И, тем не менее, в разговорах между собой солдаты не опасались высказывать личное мнение, даже если оно было крамольным. Они не боялись доноса.
Возведение доносительства в Советском Союзе в принцип идейного воспитания нового человека социалистического общества марксистского типа нанесло глубокую рану (надеюсь, еще излечимую) нравственному сознанию русского человека. Предатели и доносчики были и в немецком обществе, чему, конечно, радовались службы госбезопасности, но оно не знало культа Павлика Морозова.
«Доносчику — первый кнут!» — внушала мне с детского возраста мама, и я поверил ей больше, чем партийным воспитателям и пропаганде. Но ведь мама сама-то была воспитана в «проклятые царские времена». Я не смел нарушать честного слова. Личное достоинство человека неосуществимо вне сознания чести. Поскольку, однако, подлинная честь не может быть предметом товарных отношений и ее нельзя ни купить, ни продать (человек, предлагающий свою честь на продажу, уже самим этим доказывает, что у него ее нет, что он бесчестен), честь не котируется на глобальном рынке современности. Она деконструкционирована.
Между тем я продолжал играть с огнем и свободное от службы время посвятил изучению английского языка. С самого начала возникла серьезная проблема. У меня не было никого, кто мог бы познакомить меня с правильным английским произношением. Я был полностью предоставлен самому себе и мог воспроизводить английскую речь исключительно на основе данной в учебнике фонетической транскрипции английских слов. Правильная интонация английской речи оставалась вообще за пределами досягаемости. Сидя по вечерам в своей комнате, я громко произносил напечатанные в учебнике предложения. В результате, не имея никого, кто мог бы исправить мой выговор, я создал свой индивидуальный акцент, сохранившийся до сегодняшнего дня.
Мои русские товарищи по комнате были убеждены, что я сошел с ума.
Товарищи-немцы, заглядывая в нашу комнату, распознавали незнакомый им язык, безнадежно пожимали плечами и молча удалялись. Безусловно, я был неисправим. И вообще месяц август был самым неудачно выбранным месяцем для деятельности подобного рода.
Месяц начался восстанием в Варшаве и завершился восстанием в Словакии. На восточном фронте в начале августа советская армия перешла Вислу. На юге, в Италии, союзники заняли Флоренцию. На западном фронте 25-го августа пал Париж. Фронты неумолимо подвигались к границам Германии. Сам собой напрашивался вывод: я ожидаю победы союзников, во всяком случае, западных, и готовлюсь к встрече с ними.
Опять-таки в августе были казнены участники заговора 20 июля. В кинотеатре военгородка я видел кадры понедельной кинохроники о процессе над ними и вынесении им смертного приговора.
Много позже из книг по истории ІІ-й Мировой войны я узнал, что август был месяцем акции гестапо против групп сопротивления, социал-демократов и коммунистов и также месяцем массового истребления в газовых печах Аушвица неугодных расовых групп: евреев и цыган.