Я сразу сообразил, в чем дело. Не дрогнув ни одной жилкой, ответил: «Я оставил его в Главном Управлении Казачьих Войск». «У кого?» «Не могу знать. Я положил его на стол».
Офицер помолчал. Еще раз внимательно смерил меня взглядом и подвел черту под наш разговор: «Вы можете итти!» Я отсалютовал, вышел из здания и отправился назад в лагерь.
Теперь мне было ясно, почему меня не провели по штату и не утвердили моего производства. У офицера была, конечно, копия моего личного дела. Там стояло: «К наградам не представлять! В высшие звания не производить!» Порядок должен быть.
Возвратившись, я передал есаулу Паначевному содержание разговора. Разумеется, мой командир сразу же понял, в чем заключалась суть дела. Ведь он тоже был знаком с содержанием пакета.
Дня через два есаул Паначевный вызвал меня к себе. Сообщил, что пришел отказ в производстве. «Вам нет смысла оставаться здесь», — заключил он. — Мы устроим ваш перевод в Италию. Предлог есть: у вас там мать. Мы направим вас в 1-е Казачье Юнкерское Училище. Скажите там, что вы были произведены у нас в урядники. Начальник училища — генерал Соломахин. Вы его знаете».
Пришел декабрь. Последний месяц моей жизни в Германии. Приближалось западное Рождество, а с декабря 1942 г. этот праздник неизменно означал новые вехи на моем жизненном пути. И, несмотря на воздушные тревоги и однообразие штабной рутины, в душе росло ожидание чего-то нового и долгожданного. Я ведь уже знал, что самое позднее в конце года я увижу маму и снова встану в боевой строй.
В создании праздничного настроения приняла участие и Галя. Ее привлекли к упаковке рождественских подарков и писанию праздничных поздравлений восточным добровольцам. Однажды в помещение, где вместе с другими соотечественницами трудилась Галя, зашел генерал добровольческих соединений (General der Freiwilligen-Verbunde) Кестринг. Военный атташе в Москве перед началом войны, он свободно говорил по-русски. Услышав от Гали, что ее друг — казак, Кестринг улыбнулся и заметил: «Казаки! Всегда доставляют мне хлопоты. Храбрый народ, но своенравный!»
Получили рождественские подарки и мы. Непосредственно из снабжавшего нас военного ведомства (получше тех, что упаковывала Галя): бутылку Французского коньяка, пачку сигарет, пакетик превосходного печенья, аккуратный кулечек с кофе и банку сапожной ваксы. По тем скудным временам — роскошный подарок. Гуляй душа без кунтуша! Тогда же меня уведомили, что 22 декабря вместе с есаулом Кантемиром и двумя казаками я должен отправиться в Италию в распоряжение штаба походного атамана Т. И. Доманова.
21 декабря был мой последний день в должности старшего писаря этапного лагеря. Я привел в порядок дела. К концу года объем нашей деятельности сократился, и, если меня не обманывает память, канцелярскую сторону наших дел взял на себя делопроизводитель штаба генерала Шкуро вахмистр Данилов, эмигрант из Югославии. Он был единственный в звании младшего комсостава. Все остальные были офицеры. В этой связи очень ярко припоминаю следующую сцену. В один октябрьский вечер я вышел из вагона поезда метро на станции Шарлоттенбург, возвращаясь в лагерь. Направился к выходу. Вдруг со всех сторон я услышал трель щелкающих каблуков и увидел каменеющих по стойке «смирно» немецких офицеров и солдат. Я осмотрелся и сам застыл в приветствии. В предвечерних сумерках прямо на нас катился вал света. Маленький генерал в черной черкеске в сопровождении не менее десятка офицеров со сверкающими казачьими серебряными погонами на безупречно сидящих офицерских мундирах. Умели себя показать. Вечер 21 декабря я провел с Галей. Я отдал ей полученные мной подарки за исключением сигарет и крема для обуви. Галя приготовила очень скромный домашний ужин. Чокнулись рюмками (их предоставила хозяйка квартиры) с ароматным и жгучим коньяком за скорую встречу, за славное возвращение домой, за наше будущее. Последний прощальный поцелуй. В последний раз я обнял и прижал Галю к себе.
Встретиться снова нам не было суждено. Нормальной почтовой связи между Казачьей Землей (Kosakenland), как официально в документах именовался Казачий Стан, и Германией, не существовало. Не имея больше отношения к штабам, я утратил контакты, которые позволили бы мне, хотя и изредка, пересылать письма с оказией. Тем более что казачьи штабы в Берлине в январе и феврале сворачивали свою работу. В эти месяцы началась и на восточном, и на западном фронтах «битва за Германию». В январе к нам переехал и поселился в терско-ставропольской станице генерал П. Н. Краснов с женой, начальник главного Управления Казачьих Войск. В конце января или начале февраля, получив от Юнкерского Училища отпуск по болезни, я переселился из Виллы Сантины в ту же станицу. Возможность контактов с офицерами, командированными в Берлин, равнялась нулю.
После войны следа Гали в Западной Германии я не обнаружил, но надеюсь, что ей все-таки удалось перебраться на Запад с ее харьковскими друзьями до капитуляции Германии.
В противном случае вырисовываются два вероятных сценария. Представляется сцена допроса. Хамское рыло над оскверненными золотыми погонами (в годы гражданской войны идейные и исторические предки следователей СМЕРШа вырезали погоны на живом теле белых офицеров): «Говоришь — пела… Кому пела?… Фашистам пела… Посмотрим теперь, как ты запоешь у нас!»
А ведь могла и не дожить до конца войны. 3 Февраля 1945 г. в результате налета авиации союзников на Берлин погибло 22000 человек. Учитывая, что здоровые мужчины в призывном возрасте дрались на Фронте, большинство жертв бомбардировки состояло из стариков, инвалидов, женщин, детей, а также иностранных рабочих обоих полов, вывезенных немцами в принудительном порядке на работу в Германию.
22 декабря днем, перед отъездом в Италию, наша группа отъезжающих пришла в отель «Эксцельсиор» проститься с нашим самым старшим командиром. Над дверью его кабинета — черный флаг с волчьей головой — штандарт «волчьей сотни».
Генерал Шкуро спросил меня, откуда я родом, поблагодарил за службу. Заключил: «Будешь писарем». Не думаю, что это был комплимент: смутившись, я уклонился от прямого ответа на один его вопрос. Батько любил прямоту. Но здесь он действительно заглянул в мое будущее. Я и впрямь оказался «писарем». И чего я только не писал? Листовки и призывы. Письма личные и служебные, рекомендательные и ругательные. Статьи, рецензии и даже две книги. Одну — о змееборческом мифе в русском былинном эпосе. Другую — о «Мастере и Маргарите» М. Булгакова. Изучение символики Каббалы в процессе работы над второй книгой имело для меня побочные последствия, вроде современных лекарств: мне упорно действуют на нервы некоторые числа.
Перрон Силезского вокзала. Пыхтит локомотив готового к отправке воинского поезда. На перроне задерживается унтер-офицер войск связи ВВС. И теперь я в этой же форме. Кубанка и башлык упакованы в рюкзаке вместе со стихами Н. Туроверова, М. Волковой, Н. Келина. Рядом с унтер-офицером женщина с сынишкой на руках. Мальчонка смотрит на папу и радостно смеется. Разве он понимает, куда мать провожает своего мужа, его отца? И кто знает, может быть, навсегда! Унтер-офицер целует жену, взбирается в вагон. Паровоз испускает протяжный звучный гудок. Вздрагивают вагоны, лязгают буфера, состав приходит в движение, поезд идет на юг.
Вагон 3-го класса. Для унтер-офицеров и солдат. Всюду молодые лица. Улыбающиеся и озабоченные. Перебрасываются словами. Сколько из них едет на фронт? Сколько из них вернется живыми домой? Камераден! На них можно положиться. В их крови нет предательства.
Скользит мимо прусский ландшафт, мерно покачивается вагон, убаюкивающе постукивают колеса. Извне в окна вползает вечерняя темнота. Сидя, я засыпаю крепким молодым сном.
Размыкаю глаза. Поезд стоит на вокзале какого-то города. Не спрашивая моих спутников, где мы находимся, я набрасываю на плечи шинель и выхожу на площадку вагона. И вдруг, словно обухом оглушают доходящие с перрона слова рабочего-железнодорожника: «Ще маемо час!»
«Куда я попал? Как я мог очутиться в городе, в котором говорят по-украински?» Тут меня озарило, и последние остатки сна вылетели из головы. «Да ведь мы в Праге! В Чехии! В славянской стране!»