Радости много, а времени для нее, как всегда, мало. Я договорился с мамой навестить ее, как только обоснуюсь в училище. Обещание мое я вскоре сдержал. Мама, счастливая, хотя и обеспокоенная моим видом (она оказалась права: я был болен), возвратилась к себе в станицу, а я зашагал в Виллу Сантину.
Возница оказался астраханским казаком по фамилии Баранников. Сын его был юнкером полубатареи училища, чем отец очень гордился. Трудно передать чувство, овладевшее мной. Мы шагали по покрытой щебнем горной дороге. Вниз, на краю ее, спадала в долину скалистая стена. В долине вилась по камням неширокая и неглубокая река Тальяменто. Справа от нас терялась вверху подобная же стена, покрытая расселинами и трещинами, из которых кое-где тянулись вверх корявые стволы деревьев. Из-за гребня гор на долину Тальяменто и на противоположные с редкими деревьями крутые склоны гор (где-то там жила мама) падали косые лучи солнца. Нас окружала строгая красота северо-итальянских Альп. И вот это и есть «Казачья земля», наш временный приют, из которого мы вскоре снова двинемся на восток освобождать наши родные земли! Но ведь и здесь я тоже с моим народом! Мне стало очень легко на сердце.
Совсем вечерело, когда лошадь довезла нас до Виллы Сантины. В сумерках мне трудно было разглядеть местечко. Мы миновали церковь и сразу за ней остановились у большого светло-желтой окраски двухэтажного дома. Это была местная школа, в которой были расквартированы две сотни училища. Я поблагодарил возницу. Взял мой рюкзак. Разыскал дежурного офицера. Им оказался терец — войсковой старшина Третьяков.
Я отрапортовал ему, что я прибыл в распоряжение училища. Третьяков объяснил мне, что завтра я должен буду сдать приемные экзамены. Пока же он поместит меня к юнкерам 2-й сотни.
Немедленно по сотне пронеслась весть, что из самого Берлина приехал новый кандидат в юнкера, и скоро комната была набита до отказа желающими услышать последние новости. Сначала мне сообразили что-то закусить. Без выпивки. А затем я стал отвечать на бесконечные вопросы о казачьих делах, о генерале Власове, РОА и Комитете Освобождения Народов России, об отношениях между Власовым и казачьим руководством, о том, что я думаю о положении на фронтах. Пораженческих настроений не было.
В ходе беседы я заметил, как один из юнкеров сырой тряпкой вытирал свои высокие кавалерийские сапоги, от чего они не выглядели привлекательнее. Я предложил ему мою полученную на Рождество обувную мазь.
Нужно было видеть радость на его лице. Сапоги скоро заблестели темным лоском, что вызвало цепную реакцию. Другой юнкер попросил «занять» ему мази. Затем третий… Когда банка вернулась ко мне, я пожалел, что не почистил свои сапоги перед отъездом из Берлина. Самой мази мне не было жалко.
Разговоры продолжались до отбоя. Отбой! Все разошлись по своим местам. Я мог передохнуть. Утомление от трехдневной езды давало себя знать. Завтра же экзамены. Я уже расспросил о них юнкеров и не боялся. После них я должен идти к генералу Соломахину, к которому у меня было письмо от полковника Иноземцева. Нужно быть в форме.
Несмотря на усталость, засыпал я со счастливой улыбкой. Я снова встретил маму. Я был принят в семью. В боевую семью. Я был дома.
«МАРШ ВПЕРЕД!.. ДРУЗЬЯ, В ПОХОД!..»
На следующее утро после моего прибытия в Юнкерское училище, выспавшись и приведя себя в порядок, я разыскал дежурного офицера, войскового старшину Третьякова, и он представил меня экзаменаторам, которые уже были осведомлены им о моем прибытии.
Экзаменационная комната находилась на первом этаже школы, в которой были размещены две сотни училища.
Сдавал я экзамены по двум предметам: русской истории и математике. Экзамен принимали два пожилых военных чиновника (их серебряные погоны с просветом и звездочками были уже офицерские), учителя по профессии.
Я не помню, какие вопросы мне были заданы по истории. В ней я всегда был силен, много читал еще дома, и мои знания в этой области были обширнее программы, которую проходили в советской средней школе.
Зато совершенно отчетливо помню, что экзаменатор-математик спросил меня о биноме Ньютона.
Признаюсь честно, что судьба не одарила меня особыми математическими способностями, что было с ее стороны совсем некрасиво.
Отец был превосходный бухгалтер. По материнской линии все мои двоюродные братья были на дружеской ноге с математикой. Особенно Вася Розанов, сын тети Лиды и дяди Сени, — студент харьковского электротехнического института (уже в студенческие годы отмеченный в местной прессе, как талантливый изобретатель) и неплохой поэт. Иногда он решал для меня трудные задачи по алгебре и тригонометрии, что приводило в полное замешательство преподавательницу математики в восьмом классе, знавшую меня по предыдущим классам, как бесталанного «троечника». Сначала она не поверила, что эти задачи я решил сам. Но когда в третий раз оказалось, что только столпы математики в нашем классе и я, «недостойный», сумели решить все задачи (я даже объяснил их на доске перед всем классом), она воскликнула, вся красная от негодования: «Ребята, как вам не стыдно! Даже Круговой решает эти задачи, а вы не можете!»
Это «даже Круговой» обожгло, как кипятком мое самолюбие и, повинуясь голосу родовой чести, я дал себе слово доказать всему классу и учительнице, что я смогу овладеть математической премудростью и стать в один ряд с лучшими математиками в классе.
Я приучил себя уделять до трех и четырех часов на решение трудных математических задач. В результате я взял упорством и усидчивостью там, где не мог взять математической сметкой. Начиная с восьмого класса до окончания десятилетки, я неизменно получал «4+», был признан хорошим математиком, мне даже поручали помогать слабым в математике одноклассникам.
Бином Ньютона завершал курс алгебры в десятом классе. В немецких и австрийских гимназиях курс по математике включал введение в интегральное и дифференциальное исчисление. В остальном, как я убедился позже, программа образования и подготовка учеников в средних школах у нас не уступала гимназическому уровню в европейских странах.
И вот теперь экзаменатор задал мне вопрос об этом самом биноме Ньютона. Я задумался, напряг память и… вывел формулу. Больше вопросов мне не задавали, оба экзаменатора поставили таинственный для меня балл «12» и отпустили меня с миром.
Не теряя времени, я направил свои стопы к вилле, которую занимал в Вилле Сантине генерал М.К. Соломахин. Начальник училища принял меня сердечно, осведомился о моем самочувствии и о моих первых впечатлениях об училище. Я вручил ему письмо полковника Иноземцева. Генерал прочитал его. Спросил, какую отметку я получил на экзаменах. «Двенадцать», — ответил я и метнул взгляд на лицо генерала, пытаясь разгадать его реакцию. Лицо Начальника училища осталось, однако невозмутимым, а я не решился спросить его, что означает этот балл.
После минуты молчания генерал Соломахин объявил свое решение: «Определяю вас юнкером в артиллерийскую полубатарею. Ее командир — полковник Полухин. Идите и оформляйтесь. Поздравляю вас с приемом в 1-е Казачье Юнкерское Училище!»
В этот же день я, наконец, узнал, что в училище пользуются двенадцатибалльной системой, принятой в русских военных учебных заведениях до революции. «12» — высший балл и свыше полутора десятка юнкеров получили его. Как же мне повезло, что на экзаменах меня не подвела память.
Пожалуйста, не спрашивайте меня сегодня, что такое бином Ньютона и с чем его едят! Но ведь тогда мне был неполный 21 год! Сейчас я временами забываю имена моих многолетних коллег.
В каком порядке и сколько времени заняло мое оформление, я не могу припомнить. Также не помню, когда мне выдали мое юнкерское обмундирование. Присылалось оно к нам из итальянского военного склада, перешедшего в распоряжение немцев. С обмундированием и вышла загвоздка и ее причиной оказался мой «богатырский вид», которым мама похвасталась в разговоре с донским сотником в штабе Походного атамана в Толмеццо. На итальянском складе не нашлось мундиров и штанов на мой рост. Немногочисленное обмундирование больших размеров было уже распределено среди юнкеров. Нашли для меня только высокие кавалерийские сапоги со шпорами. Дополнительно из немецкого склада я получил зеленую шапку горных стрелков с козырьком (Bergmutze), а из казачьих запасов — синюю юнкерскую бескозырку с красным околышем и русской кокардой. В остальном мне пришлось сохранить мою прежнюю форму солдата Военно-воздушных Сил. Признаюсь, в строю вид у меня был несколько странный.