В тот же первый день адъютант училища подъесаул Полушкин внес меня с чином урядника в список юнкеров училища и отправил встать на учет в полубатарее.
Артиллерийская полубатарея вместе с инженерным взводом занимала большой темноватой покраски дом, принадлежавший местному купцу. Судя по расположению комнат в коридоре, в мирное время в нем могли быть сосредоточены торговые конторы. Дом стоял напротив здания школы, в которой были расквартированы две сотни училища. Таким образом, в случае необходимости наши действия могли быть легко координированы. Мы составляли один боевой кулак.
Вход в дом был не с улицы, а с внутреннего двора. Непосредственно у входной двери начинались комнаты юнкеров инженерного взвода. Командовал взводом сотник H.H. Краснов, сын инспектора училища полковника H.H. Краснова и племянник генерала П.Н. Краснова.
Молодой Краснов воевал в рядах германских войск, оперировавших на Восточном фронте, был награжден медалью за восточный поход 1941-42 гг.
Курсовым офицером был хорунжий Сережников, эмигрант из Франции. Оба выросли и были воспитаны в эмиграции.
Коридор пересекал зал с окнами, выходившими как на главную улицу, так и во внутренний двор. Из окон на улицу открывался вид на церковь и школу, в которой обосновались наши товарищи из сотен. В углу зала, направив стволы в коридор, стояло несколько пулеметов. Один — с ощеренным рылом, неизвестной мне системы. Как мне разъяснили, это был пулемет системы Люиса. Наше вооружение было трофейного происхождения.
Одновременно зал исполнял и другую, «карательную», функцию. В угол рядом с пулеметами, любимец юнкеров и сам по-отечески любивший их заместитель начальника училища, полковник А.И. Медынский ставил «под винтовку» на час или два провинившихся в тех или иных проступках юнкеров.
Вообще, полковник Медынский имел обыкновение появляться, когда его совсем не ожидали. Его любимый оборот речи, при распекании попавших в просак юнкеров, был: «Медынский под землю на три аршина видит!»
Стоять с карабином, хотя бы и легким (четырехзарядные французские карабины были на вооружении училища), на плече час или два было совсем не пустяшное дело.
Недели через две после моего поступления в училище попал в переделку и я. Как-то после вечерней поверки и ужина я и Саша Фомин решили заняться в коридоре имитацией штыкового боя без штыков. После нескольких выпадов и мощных ударов стволом по стволу во мне заговорил голос благоразумия, и я предупредил моего «доблестного» противника: «Давай кончать, Саша, а то ведь можем сбить мушки». И в этот самый миг над моим плечом прогремел знакомый грозный голос: «Прекратить безобразие!»
Мы застыли «смирно» перед полковником Медынским. Не входя в распекание, он посмотрел на меня и коротко бросил: «Два часа под винтовку!» На Сашу он не обратил внимания. Круто повернулся и ушел.
Наказание все же миновало меня. В нашу комнату заглянул хорунжий, курсовой офицер полубатареи (фамилию его я не запомнил). В Красной Армии он был лейтенантом. До перевода в училище служил в 1-м конном полку Казачьего Стана. Лукаво ухмыльнувшись и подмигнув, сообщил: «Полковник Медынский распорядился: «Скажите этому авиатору, что под винтовкой он может не стоять». Слава Богу, пронесло!
Но будущее, даже самое близкое, большей частью скрыто от нас, и в этот первый день моего юнкерского бытия меня ожидали иные значительные открытия. Первым делом меня определили в комнату, в которой обосновались три юнкера-артиллериста: донцы Вячеслав Пилипенко и Саша Фомин, и астраханец Баранников, сын того самого казака, который привез меня в Виллу Сантину.
Как и в немецких казармах, в комнате были поставлены двухъярусные кровати (как всегда, мне достался верхний этаж). Правда, в отличие от солидных крепко сколоченных деревянных немецких кроватей, итальянские кровати представляли собой свинченные металлические рамы с парусиной, натянутой между продольными полыми балками. На парусину были положены неуклюжие тонкие матрацы. Но когда человек молод, он обращает меньше внимания на неудобства.
Обосновавшись на новом месте, я представился остальным юнкерам полубатареи и был принят в товарищество. На моей первой вечерней поверке я уже стоял правофланговым нашего взвода, оттеснив на второе место Сашу Фомина, во дворе школы вместе с юнкерами 1 — й и 2-й сотни и инженерного взвода. На крайне правом фланге — духовой оркестр училища.
Звучат слова команды. Командиры сотен, полубатареи и инженерного взвода отдают рапорта начальнику училища. Генерал Соломахин в той же черной черкеске, в которой я впервые увидел его в Берлине. Но теперь на ней русские генеральские погоны. Рядом с ним стройный и подтянутый полковник Медынский в русской гимнастерке. На голове фуражка защитного цвета с темным околышем и офицерской кокардой. На плечах золотые погоны офицера-артиллериста. При шашке.
Вдруг до меня доносится неслыханная мною доселе команда: «На молитву шапки долой!» 300 обнаженных и склоненных голов. Офицеры и юнкера дружно произносят слова молитвы — «Отче наш! Иже еси на небесех…» Мне немного не по себе. Хотя я и считаю себя верующим, я не знаю ее слов. И так же неожиданно и в лад с молитвой с колокольни, стоящей рядом итальянской католической церкви, раздаются мерные удары колокола, отбивающие время. Мною овладевает непередаваемое словами чувство… Молитва кончилась. И опять команда: «Накройсь! Смирно! Господа офицеры! Гимн!» И вслед за молитвой в предвечернее, декабрьское, голубое небо возносится рвущая за собой душу мелодия войскового гимна.
Я не помню, чей гимн я услышал на этой первой моей поверке в училище. Оркестр обычно исполнял два гимна — донской («Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон») и кубанский («Ты Кубань, ты наша Родина»). Нам были знакомы слова терского гимна («На горе гусеньки гогочут…»), но оркестр не знал его мелодии. Поэтому, когда при иных торжественных обстоятельствах произносились слова — «Да здравствует Войско Терское (или Ставропольское)!» — оркестр играл туш.
Глубоко тронутый, я возвратился после поверки в помещение полубатареи. Но это еще не был конец дня. Нам предстоял еще ужин. И вот снова в строю, бодрым шагом мы направляемся в местный ресторан, в котором мы вкушаем заслуженный в дневных трудах ужин. Шагаем в ногу, как одно многоногое существо. Раздается бодрый голос: «Споем?» В ответ гремит дружное «Споем!» Оказывается, у юнкеров полубатареи имеется своя собственная маршевая песня. Поется она на мелодию песни дореволюционных времен — «Черные гусары», которую мне уже довелось слышать. Существовал ли этот «артиллерийский» вариант старой походной песни до основания училища или он был составлен поэтически одаренным юнкером или офицером, история умалчивает. Из этой песни я до сих пор помню две строфы. После каждой из них следовал припев:
Марш вперед!.. Друзья, в поход!.. Мы — артиллеристы!
Звук лихой зовет нас в бой против коммунистов!»
Читатель уже заметил, что начальные слова припева я выбрал для заглавия очерка. Припев очень точно выражал наш дух и настроение.
В ресторане чинно и без шума занимаем места. Столы накрыты скатертями. Приносят суп. Юнкера встают и произносят молитву: «Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даешь им пищу во благовремении, отверзаешь щедрую руку Твою и исполняешь всякое животно благоволение». Я один стою молча. Этой молитвы я никогда раньше не слыхал. Садимся, начинаем есть. За супом следует второе блюдо. Хлеба немного. Кончили ужинать. По команде встаем. Опять общая молитва: «Благодарим Тебя, Христе Боже наш, якоже насытил нас земных Твоих благ. Не лиши нас и небесного Твоего Царствия!»
Подкрепившись едой, в строю возвращаемся в казарму. Ничего подобного я до сих пор не переживал. В германской армии я встречал верующих солдат, но для молитв в военном распорядке дня не было предусмотрено места. Национал-социалистическая Германия, как и Союз Советских Социалистических Республик, была воинственно секулярным государством (хотя и не столь открыто богоборческим), и Бог в нем оказался не у дел. Когда в Киеве адъютант отдела оберлейтенант Лонгвитц увидел у меня на шее нательный крестик, которым меня напутствовала мама, он строго заметил мне, что его ношение не приличествует солдату. Впрочем, на пряжках поясов солдат сухопутных войск сохранился по идеологическому недосмотру девиз старых кайзеровских времен — «С нами Бог» (Gott mit uns).