В этот день я стал работником в хозяйстве Петера Миллера. Мне дали комнату на втором этаже с кроватью и большой периной. Из мебели был стул и простой комод. Одна дверь выходила на балкон, с которого ранним утром я мог наблюдать великолепный альпийский восход солнца.
Петер Миллер был зажиточный и уважаемый односельчанами крестьянин. Семья его состояла из жены и двух малолетних сыновей. С ними в большом доме жил поляк лет 18-ти, два немецких моряка, бежавших из плена от итальянских партизан (один был боцман, другой — унтер-офицер) и тихая, редко смеявшаяся молодая женщина с ребенком, жена офицера, о судьбе которого она ничего не знала. По утрам мы все собирались за столом в просторной и светлой кухне. Хозяин, сидевший на главном месте, читал общую молитву, мы плотно завтракали и расходились на работу. Полдничали мы в поле, еду приносили дети или жена хозяина. Ужинали вечером, начинали молитвой, затем следовала обильная крестьянская пища. Кто много работает, тому нужно много есть.
Так прошло дня два, и к нам присоединились еще два юнкера: Володя Король, эмигрант из Польши и другой Володя — из Советского Союза, но фамилию его я забыл. Их тоже спас Петер Делахер, предварительно укрыв в своем доме. Но из моих товарищей, с которыми я ходил в Пегтетц, никто не явился. Позже я только встретил в Зальцбурге в американской зоне Баранниковых (отца и сына). На их вопрос, куда я делся после возвращения из Пеггетца, я рассказал им все, упомянув о записке Пилипенко, которую я передал через Делахера.
«Помню, — сказал бывший юнкер, — К нам в училище приходил какой-то австриец и спросил юнкера Дручинина, может ли он видеть Пилипенко, к которому у него есть личная записка. Но Пилипенко уже не было с нами, и австриец ушел». Баранников рассказал, что случилось с Пилипенко. В Казачьем Стане он был не один, с ним была мать и младший брат. Отец, командир Красной Армии, был расстрелян во время террора тридцатых годов. В то утро, когда мы стояли у входа в барак и были свидетелями начала избиения беженцев солдатами, мать Пилипенко вместе с младшим сыном находилась среди избиваемых. Ударом палки британский солдат расколол матери Пилипенко череп. Другие солдаты подхватили ее, поволокли и бросили кузов грузовика. Сыну ее удалось убежать в Амлах и рассказать о происшедшем старшему брату. Реакция Пилипенко была немедленной и решительной: «Моего отца расстреляли большевики, мать убили англичане. Так пусть меня расстреляют свои, чем убьет эта сволочь!» Сказав это, он ушел в Лиенц и «добровольно» возвратился «на родину». Так сложилась судьба нашего товарища и его семьи, «избравших свободу».
Допустим, он был в военной форме союзником побежденного врага, но причем же здесь ни в чем неповинная мать и ее несовершеннолетний сын?
Между тем, дни нашего пребывания у Петера Миллера текли без особых происшествий. Мы вставали с восходом солнца, завтракали и шли на работу.
Оба Володи и я всегда работали втроем, либо косили траву по склону горы возле дома хозяина (я научился косить австрийской косой с кривой рукоятью) или работали на альпийском лугу (альме). Вечерами собирались опять все вместе за обеденным столом в кухне.
После захода солнца шли спать, так как электричества не было. Как-то мы узнали, что недалеко от нас на хуторе устроился работником один из наших юнкеров, и мы побывали у него в гостях. Внешний мир внизу в долине, угрожающий и непонятный, как бы отвалился и казался далеко от нас. Но, конечно, оторваться от него полностью было нельзя.
Как-то в дом хозяина зашел донской казак с подругой (она была из той же власовской группы пропагандистов, как и моя берлинская знакомая).
Переночевав у нас, на другой день они куда-то ушли. Однажды, когда мы работали в поле, английские солдаты прогнали мимо нас пойманную в горах группу казаков. Среди них было несколько женщин. Один из них, полагая, что мы русские, крикнул нам, чтобы мы были осторожны и не попались в руки англичан, как это случилось с ними. Помню, что мы сначала промолчали, не хотели выдавать себя. Потом другой крикнул еще что-то, и я ответил ему по-украински (как будто англичане могли различать русский и украинский языки), что нас привезли сюда еще во время войны, и мы работаем у крестьянина уже несколько лет.
Во второй половине июня жившие с нами моряки побывали в Лиенце, чтобы зарегистрироваться в лагере военнопленных и оформить свое юридическое состояние. Вернувшись в Бургфриден, они сообщили нам, что англичане все еще разыскивают казаков, и посоветовали не спускаться в долину, пока обстановка не станет более благоприятной.
Вскоре, однако, внешний мир сам проявил к нам административно-статистический интерес. Наш хозяин получил распоряжение австрийских властей в Лиенце подать им список всех иностранцев, занятых в его хозяйстве. Мы должны были заполнить краткие анкеты. Помню, как, отдавая себе отчет в необходимости придумать себе новую биографию, у меня промелькнула мысль придумать для себя другую фамилию. После краткого размышления, я отвергнул эту возможность как унизительную. Как, я сказал себе, моя фамилия ничем не была обесчещена, и мне нечего ее стыдиться. Так я сохранил мое имя и фамилию, но придумал себе другое место рождения: Смоленск. В этом городе я никогда не бывал, но город этот был далек и от Украины, и от казачьих земель, поэтому мне будет легче выдать себя за вывезенного в Германию во время войны «восточного рабочего» и тем самым избежать возвращения в СССР против моей воли. Тогда я еще не знал, что мой расчет был неверен. Ялтинское соглашение предполагало насильственную репатриацию всех «перемещенных лиц», независимо от их участия в войне на стороне Германии в рядах антикоммунистических военных формирований, которые до 1-го сентября 1939 года, т. е. до начала 2-й Мировой Войны, были гражданами СССР. Иными словами, создавая себе новую биографию, я должен был выбрать себе место рождения за пределами Советского Союза.
Впрочем, эти юридические тонкости нам скоро стали известны. Володя Король, решивший пойти на разведку в Амлах и Лиенц, узнал, что лагерь Пеггетц превращен в лагерь «перемещенных лиц» из Югославии. Он побывал и в лагере, и даже встретил там своих старых знакомых. Юридическая фикция «югословенского» (так мы тогда говорили) лагеря возникла, вероятно, более или менее сама по себе, при молчаливом согласии английских военных властей. Настоящих выходцев из Югославии, т. е. сербов, хорватов, словенцев, в это время в Пеггетце вообще не было. Были уцелевшие от выдачи 1-го июня русские эмигранты из Югославии. Одни из них могли быть гражданами Югославии, другие оставались бесподданными. При этом настоящие русские эмигранты, пожалуй, не составляли большинства населения лагеря. Другая часть состояла из граждан Советского Союза, казаков и их семей, которым посчастливилось избежать выдачи. Они также зарегистрировались эмигрантами из Югославии. Разумеется, что у них не было ни документов, ни знания сербского языка, как косвенного подтверждения их эмигрантской «биографии».
Но на первых порах таких документов при регистрации и не требовали, поэтому естественно, что подлинные русские эмигранты представляли перед английским комендантом интересы всех жителей лагеря. Зарегистрировавшись, человек получал статус «перемещенного лица». Ему выдавали документ размера визитной карточки, так называемую DP-Card, на которой стояли имя и фамилия ее обладателя или обладательницы. По существу, карточка не являлась подлинным удостоверением личности, доказывающим непричастность ее владельца советскому гражданству. На ней и было проставлено: NOT A PASS.
Иногда на ней могла быть сделанная выдающим чиновником приписка «югослав», «поляк», «бесподданный». Поэтому для новой послевоенной волны российских беженцев из СССР, военных и гражданских, над головой которых висела угроза насильственной репатриации, обладание такой карточкой было первым шагом в легализации своего положения в западном мире. «Карточка Ди-Пи» создавала иллюзию, пускай относительной, но безопасности. Позже право на статус бесподданного эмигранта приходилось обосновывать подлинными или поддельными документами на репатриационных комиссиях, состоявших из представителей военных властей западных союзников и офицеров советских репатриационных миссий. Услышав от Володи Короля эти одобряющие новости, мы очень обрадовались. В воображении вырисовывалось новое направление, новый активный этап нашей жизни. Обсудив положение, мы решили спуститься с гор в лагерь. Мы сообщили об этом нашему хозяину, он, разумеется, не возражал, но и 100 %-ным оптимистом не был и, прощаясь, подчеркнул, что для нас по-прежнему будет у него место, если нам вновь придется плохо.