Я поблагодарил офицера и вышел в коридор, мне стало не по себе. Я не говорил по-польски. Если же я буду говорить по-украински, они подумают, что я пренебрегаю их языком, а это только восстановит их против меня. Но что же мне оставалось делать? Даже в безвыходном положении не следует терять надежды и присутствия духа. Пан или пропал!
Я приблизился к последней двери и постучал. Мне ответили, и я вошел. В комнате сидело три-четыре молодых офицера в английской форме, но с польскими знаками различия. Тут же находился человек в штатском костюме, по возрасту старше офицеров. Они с почтением называли его «пан профессор». Как я узнал потом, представители армии генерала Андерса летом 1945 года посещали беженские лагеря и разыскивали в них поляков с целью вербовки в свою армию. Вероятно, поляки не верили, что их союзники допустят советизацию Польши и готовились, как казаки РОА генерала Власова, к освободительному походу на восток.
Когда я вошел, они замолкли и спросили меня, что мне угодно. Я в третий раз изложил мою историю, но теперь на чистом украинском языке и попросил дать мне для «пана коменданта» (так я назвал британского офицера) записку с подтверждением, что я украинец из Польши.
Моя просьба вызвала разгоряченный спор. Я внимательно следил за его ходом, хотя я не всегда понимал польскую речь, я сразу заметил, что офицеры высказывались против меня, а профессор был на моей стороне и старался урезонить их. Это ему, однако, не удалось. Один из офицеров повысил голос и произнес приговор: «Они резали нас, а теперь просят нас спасать их. Так пусть он едет к большевикам и получит по заслугам». Я не знаю, кого имел в виду поляк, говоря «они резали нас», но, очевидно, историческая вражда между поляками и украинцами взяла верх в его сознании. Мне отказали. Профессор сочувственно посмотрел на меня и развел руками. Все было кончено… Пропал!
Нет, не совсем, Бог не без милости, казак не без счастья! Я решил поставить на последнюю карту, возвратившись в кабинет англичан, на вопросительный взгляд пославшего меня офицера, ответил, что после беседы со мной поляки готовы подтвердить, что я рожден в Польше. Но так как у меня нет с собой письменных документов, они не хотят давать письменного подтверждения. Если господин офицер пойдет со мной к ним, они устно подтвердят сказанное мной. Офицер посмотрел на меня, я ответил на его взгляд. Наши глаза встретились. Наконец, он взял небольшой листок бумаги и сказал: «Идите!» Я взял листок, на нем широким почерком было написано: «Please let this man out».
Помню, как я был поражен, что офицер обращается к своим подчиненным со словом please — прошу. Под текстом неразборчивая подпись и овальная печать, на которой мне запомнилось всего одно слово — Intelligence.
Через минуту я был уже у моста, подал пропуск солдату, который послал меня к начальству. Тот прочитал, возвратил листок и сказал: «Я же Вам говорил. Теперь все в порядке, идите, а кольцо оставьте у себя».
Вскоре я уже стучал в дверь дома Петера Делахера в Амлахе. Я отдал ему пропуск, так как на нем не было ни имени, ни фамилии и поэтому его можно было неоднократно использовать. Сообщил ему, что Володя из Советского Союза хотел бы уйти из лагеря.
В Бургфридене Петер Миллер встретил меня приветливо, сказав: «Я же предупреждал тебя не уходить». Поздно вечером вернулся Володя. Старшая дочь Делахера, красивая и смелая девушка, подъехала на велосипеде к мосту и попросила солдат пропустить ее по делам в лагерь. Солдаты пропустили ее, она сразу нашла Володю и передала ему пропуск. Остаток дня Володя провел у гостеприимных Делахеров.
Снова потекли спокойные дни, здоровая крестьянская работа днем и отдых вечером среди приветливых и доброжелательных людей и великолепной альпийской природы. Все-таки в Бургфридене мы оставались недолго. По сведениям из долины, обстановка все более нормализовалась. К моей великой радости, нам сообщили, что выдача советских граждан из маминого барака так и не состоялась. К концу дня англичане сняли посты и удалились. Ушел с ними и советский представитель в штатском. До сих пор для меня остается загадкой, зачем была поднята тревога? А может быть, кто-то наверху в штабе отменил приказ о выдаче? Но почему выбрали один наш барак? Искали ли англичане по требованию советских властей какое-то определенное лицо, предполагая, что оно проживает в нашем бараке? Но в таком случае англичане должны были заградить выходы из барака и провести обыск, но они этого не сделали. А может быть, это была своеобразная «война нервов» в отношении к беженцам?
Но зачем было приглашать на подобную комедию советского русского? Зачем в лагерь в этот день приехали офицеры британской военной разведки? Все это странно, и ответов на эти вопросы нет. И, тем не менее, все это есть неотъемлемая часть беспокойной истории первых тяжелых для нас месяцев по окончании войны, бессмысленная сцена последнего акта безумной Лиенцевской трагедии.
В конце июля Володя и я навсегда покинули гостеприимный дом Петера Миллера. Мы горячо его поблагодарили, расставание было сердечным. Моряки-немцы ушли еще раньше и, наверное, были уже давно в Германии, им было куда возвращаться, у них было отечество! Оставались у Петера Миллера жена офицера с ребенком и работник-поляк. Он не хотел возвращаться в Польшу и собирался со временем эмигрировать в Америку. Об Америке мы тогда не смели и мечтать.
И вот я опять приписан к барачной комнате, которую разделяю с мамой, семьей Лукиных и русским эмигрантом с женой. Живем дружно, хотя по утрам братья Лукины отчаянно дерутся подушками.
А настоящей уверенности в завтрашнем дне все еще нет. Без документов и знания сербского языка положение остается шатким. Те, у кого были документы, опасались, что при возможном повторении выдачи в общей суматохе пострадают и они. Это создавало нервную обстановку, трения между «старыми» и «новыми» эмигрантами.
Приблизительно в средине сентября, некоторых «перемещенных лиц», у которых не было ни документов, ни тесных связей с англо-русской администрацией, перевели из лагеря Пеггетц в лагерь Капфенберг, в Штирии, недалеко от советской зоны в Австрии (были сведения, что список советских граждан передал английской администрации представитель русских беженцев при ней — Шелехов. Не берусь судить, насколько верны эти сведения, знаю только, что после переезда Шелехова во Францию русские эмигранты в Париже не подавали ему руки). Близость советской зоны тревожила, опасались возможной выдачи. Как мы знаем из книги Н.Д. Толстого, эти опасения были обоснованы.
Так или иначе, нашим переездом в Капфенберг закончился лиенцевский этап начавшейся эмигрантской жизни.
Перед Рождеством 1945 года, я, как студент грацкого университета, ухитрился получить пропуск в американскую зону в Австрии и обосновался сначала в украинском лагере Lehener Kaserne, а затем в русском лагере Парш. Вскоре ко мне приехала мама из Капфенберга. Начался следующий, плодотворный и богатый событиями и жизненным опытом этап моей жизни.
В Зальцбурге я кончил университет и получил мою докторскую степень в день коронации королевы Елизаветы II. Таким образом, 2-го июня 1953 года произошло два исторических события.
Моя диссертация была посвящена теме «исканий правды» в романе М. Шолохова «Тихий Дон».
В средине 50-х годов опасность репатриации советских граждан окончательно миновала, и я переписал документы на мое настоящее место рождения — город Харьков.
В январе 1957 года этот этап завершился нашим переездом в США.